Все это темно и эклектично, как любое из бесчисленных учений начала века. Я потому на этом останавливаюсь, что без антропософии не понять любуткинского феномена, а главное – учение набирает адептов, и говорить о нем всерьез все равно придется. Мы за последние год-два отвыкли обсуждать серьезные вещи, прячась от последних вопросов в сомнительную реальность политических дрязг и кислотных тусовок; немудрено, что мало-мальски соображающая молодежь бежит от такой-то реальности в какую-нибудь очередную антропософию. В ней много, конечно, немецкой тяжеловесности, абстрактности, дурновкусной мистики, а главное – мне недостает в ней человечности, живой жизни. Штайнер – как большинство немецких философов – склонен увлекаться плоскими умозрениями в ущерб этике, а значит – в ущерб личности. Апологеты чаще всего отворачиваются от него потому, что плюхаются об реальность – и умозрения обнажают всю свою безжизненность. Белый рассорился со Штайнером, насмотревшись на русскую революцию: горние высоты абстракций тут же сделались ему тошны. Но при всем при том доктор был все-таки ученый, а не шарлатан, и антропософское общество не является тоталитарной сектой, как бы старательно ни запихивали ее в эти рамки наши православные иерархи. Это – в узком смысле. В широком – тоталитарной сектой можно назвать почти любое объединение на российской почве, но об этом в конце. Ф-фу, мы выбрались из путаных зарослей теории и вернулись к столь любезной мне живой жизни. Елена Арманд, склонная увлекаться масштабными доктринами, нашла в антропософии ответ на многие свои вопросы. К тому же в ней силен материнский инстинкт. Она считает, что и Бог завел себе человечество, затосковав по отцовству. К тому времени она овдовела, собственные ее дети выросли, а диссидентские идеи успели не только растиражироваться, но и благополучно выйти в тираж, едва их сделали достоянием толпы. Главное же, что к 1988 году она сочла себя достойной учить детей по методике Штайнера. В Тверской области, близ деревянного городка Андреаполя, среди лесов, болот и озер была у нее избушка, вроде дачки,- остаток вымирающей деревни, несколько старух. Интеллигенты-семидесятники часто покупали себе за гроши (других денег у них не было) именно такие домики в гуще народа и природы. Вот откуда знала Елена Давыдовна про андреапольский интернат.

В этом интернате содержались дети цыган, во множестве кочующих по Валдаю, дети военных из ближайшей части, а также дебилы и олигофрены, постоянно рождающиеся в глухих валдайских деревнях вследствие слишком трезвого образа жизни, ведущегося их родителями. Год, проведенный в этом интернате в качестве воспитательницы, Елена Давыдовна считает самым страшным в своей жизни.

Вместе с ней в Андреаполь поехала пионервожатой семнадцатилетняя Маша Сулимова, воспитанница ее танцевальной студии. Кому-то выбор девушки может показаться необъяснимым: в глушь, в интернат для больных детей, где чего-чего не насмотришься,- прочь от семьи, от высшего образования… Такие вещи не делаются без веры, но вера у нее и у Елены Давыдовны была.