Возможно, я плакал. Какая разница.

Перед рассветом я уснул. Мне снилось, что я стою на вокзале. Поезд приехал, из него вышел мой отец. На нем было пальто из верблюжьей шерсти. Я побежал к нему. Он меня не узнал. Я сказал ему, кто я. Он покачал головой. «У меня только дочери», — сказал он. Мне снилось, что у меня раскрошились зубы, что одеяло душило меня. Мне снились мои братья, и везде была кровь. Хотелось бы мне сказать, что мне снилось, будто я прожил жизнь с девушкой, которую любил. Или что мне снилась желтая дверь и широкое поле. Хотелось бы мне сказать, что мне снилось, как я умер, а среди моих вещей нашли мою книгу и через несколько лет после смерти я стал знаменитым. А что?

Я поднял газету и вырезал фотографию моего Исаака. Она была мятая, но я разгладил ее. Я положил ее в бумажник, в пластиковое отделение, специально для фотографий. Я несколько раз открывал и закрывал бумажник, чтобы посмотреть на его лицо. Потом заметил, что под тем местом, откуда я вырезал снимок, было написано «Поминальная служба пройдет…» Я не мог прочитать остальное. Мне пришлось вынуть фотографию и снова соединить с газетой. «Поминальная служба пройдет в субботу, 7 октября, в 10 утра в Центральной синагоге».

Была пятница. Я знал, что мне не следует оставаться дома, и пошел на улицу. Мои легкие чувствовали воздух по-другому. Мир выглядел по-другому. Все меняется, снова и снова меняется. Ты становишься собакой, птицей. Растением, которое вечно клонится влево. Только теперь, когда мой сын ушел из жизни, я понял, что жил, в общем-то, исключительно для него. Я просыпался утром потому, что он существовал, и еду на дом заказывал потому, что он существовал, и книгу свою я тоже писал потому, что он существовал, чтобы прочитать ее.

Я поехал в город на автобусе. Я сказал себе, что не могу пойти на похороны собственного сына в измятых шматта ,[9] которые называю костюмом. Не хотел опозорить его. Более того, я хотел, чтобы он гордился мной. Я вышел на Мэдисон-авеню и прошел по ней, смотря на витрины. Носовой платок у меня в руке был холодным и мокрым. Я не знал, в какой магазин зайти. В конце концов просто выбрал тот, что приятно выглядел. Я потрогал материал пиджака. Ко мне подошел огромный шварцер  в блестящем бежевом костюме и ковбойских ботинках. Я решил, что он собирается меня вышвырнуть. «Я просто трогаю ткань», — сказал я. «Хотите примерить?» — спросил он. Я был польщен. Он спросил мой размер. Я не знал, но он, похоже, все и так понял. Он оглядел меня, указал на примерочную и повесил костюм на крючок. Я снял одежду. Там было три зеркала. Я увидел те части своего тела, которые не видел годами. Несмотря на свое горе, я несколько секунд разглядывал их. Потом надел костюм. Штаны были жесткие и узкие, а пиджак доходил почти до колен. Я был похож на клоуна. Негр с улыбкой отдернул занавеску. Он поправил костюм, застегнул пуговицы и повернул меня кругом. Мы оба посмотрели в зеркало.

«Сидит как влитой, — провозгласил он. — Если хотите, — сказал он, слегка собирая сзади материю, — мы можем здесь ушить. Но это не нужно. Выглядит так, будто специально на вас шили». Я подумал: что я понимаю в моде? Я спросил его о цене. Он залез в карман моих брюк и поискал что-то рядом с моим тухесом .[10] «Этот стоит… тысячу», — объявил он. Я посмотрел на него. «Тысячу чего?» — спросил я. Он вежливо посмеялся. Мы стояли перед тремя зеркалами. Я складывал и разворачивал свой мокрый платок. Наконец собрался с духом и быстро вытащил трусы, застрявшие между ягодицами. Для этого должно быть специальное слово. Однострунная арфа.

Выйдя на улицу, я пошел дальше. Я понимал, что костюм не имеет значения. Но. Мне нужно было что-то сделать.