— Я ненадолго.

— А когда ты был «надолго»?

В доме тепло и уютно… а может черт с ним, с перевалом… и с крепостью… и вообще со всеми проблемами сразу, остаться бы в этом тепле хотя бы на день… или два, не думая ни о чем.

— Устал?

— Нет, просто… — просто Рубеус и сам не в состоянии понять, что же изменилось, откуда появилось это безразличие и откровенное желание плюнуть на все, и на Хельмсдорф, и на границу, и на войну эту.

Шубу уносит служанка, тихая, незаметная. Одна из многочисленных людей-теней, обитающих в Хельмсдорфе, он даже имени ее не знает, а туда же, мир спасать, благо человечеству нести. Мысли были злыми, колючими и совершенно чужими.

— Как ее зовут?

— Кого? — Мика поправляет прическу, сегодня она снова в красном, похоже на кровь, а его уже мутит от крови.

— Девушку, которая только что здесь была.

— Горничную? — переспросила Мика. — А зачем тебе ее имя?

— Просто подумал, что я не знаю, как ее зовут.

— Господи, опять… ну зачем тебе это знать? Какая разница, как зовут эту девушку? Сегодня одна, завтра другая, а у тебя есть дела поважнее…например, поцелуй меня, я соскучилась.

— Не сейчас. Пожалуйста, Мика, я серьезно.

— Понятно, все хуже, чем обычно. Обедать будешь или тоже не в настроении? — Мика ничем не выдала своего раздражения, только браслеты нервно звякнули.

Обед прошел в полном молчании, и настроение окончательно испортилось. Когда подали десерт, Мика не выдержала и, пригубив кофе, поинтересовалась:

— Ну что, успокоился? Можешь, наконец, рассказать, что произошло?

— Да в общем-то ничего особенного.

Рассказывать ей об охоте, дожде, беловолосой девушке, удивительно похожей на Коннован, о том как хрустнула в его руках тонкая шея, а в сине-черных глазах застыло выражение тоскливого отчаяния? Охота… какая же это охота.

— Врешь, — мурлыкнула Мика, лениво потягиваясь.

— Скажи… тебе ведь приходилось участвовать в Дат-Каор?

— Конечно. Все… а ты что, раньше не… кажется, я понимаю. Переживаешь? Брось, это же весело.

— Весело?

Вот чего Рубеус не ждал, так это подобного ответа. Что может быть веселого в убийстве?

— И тебе не было жаль тех, кого ты убивала?

— Жалеть? Людей? — Микино личико исказила гримаса отвращения. — Запомни, я никогда никого жалеть не буду. Не умею. А знаешь почему? Потому что не научили.

— Этому нельзя научить.

— Ага, конечно, — фыркнула она, отбрасывая назад пряди волос. — Считай тогда, что я родилась такой… нежалостливой. А если что и было, то повыветрилось. Моя мать была шлюхой и умудрилась забеременеть. К счастью беременность она заметила слишком поздно, чтобы избавиться от ребенка. Она меня ненавидела, а я отвечала тем же. Ненависть много надежнее любви. Мать часто рассказывала мне о том, как желала избавиться, к примеру, свиньям бросить… или в лесу оставить, или удушить, только боялась. Детоубийц сжигают. Поэтому убивала она не наяву, а в мечтах, заставляя меня мечтать вместе с ней. Сначала было страшно, потом смешно, а чуть позже все равно. От частого повторения ее мечты выцвели, она уже и сама не помнила, зачем ей убивать меня. Тебя когда-нибудь запирали в кладовой? Не на час-два, а на сутки? День и ночь. Темно, пыльно, скребутся крысы и все кажется, что сейчас они нападут, однажды крыса укусила меня за шею. Больно. После этого я стала брать с собой нож.