Не так давно я стоял как‑то вечером на нашем маленьком деревянном мосту Сомнений и смотрел, как на дальнем пустыре над грудами мусора поднимаются два столба дыма. Возможно, огонь разожгли рабочие, неторопливо осуществлявшие некий бесконечный государственный план; а может, мусор просто подожгли дети, играя в какую‑то недозволенную игру. Но отчего‑то эти столбы дыма вызвали у меня приступ жестокой меланхолии. Они напоминали погребальные костры. Ну да, так и госпожа Каваками говорит: «живешь, точно на кладбище». И неудивительно, как вспомнишь, сколько людей когда‑то толпилось на улочках этого квартала.

Впрочем, я отклонился от темы. Я ведь пытался припомнить подробности пребывания у нас в гостях моей старшей дочери Сэцуко.

Как я, наверное, уже говорил, Сэцуко приезжала к нам в прошлом месяце и большую часть самого первого дня провела на веранде, беседуя с сестрой. Где‑то далеко за полдень, когда дочери мои совершенно погрязли в каких‑то женских разговорах, я решил оставить их и отправился на поиски своего внука Итиро, только что промчавшегося мимо нас и исчезнувшего в недрах дома.

Я шел по коридору, когда тяжелый глухой удар вдруг заставил весь дом содрогнуться. Встревоженный, я поспешил в столовую. Днем у нас в столовой темновато, и после залитой солнцем веранды моим глазам понадобилось, наверное, несколько минут, чтобы убедиться, что Итиро там нет. Но тут послышался еще один удар, затем еще и еще, а затем и голос самого Итиро, выкрикивавшего что‑то вроде «Йе! Йе!». Звуки эти доносились из комнаты, носившей у нас название музыкальной. Я подошел ближе, прислушался и тихонько раздвинул створки двери.

В отличие от столовой музыкальная комната освещена солнцем почти весь день. Это такая веселая и светлая комната, что, будь она немного побольше, наверняка стала бы просто идеальным местом для трапез. Одно время я использовал ее для хранения своих картин, а также красок и прочих материалов, но теперь в ней, помимо немецкого пианино, практически ничего нет. Скорее всего, именно почти полное отсутствие мебели и привлекло сюда моего внука, как раньше по тем же причинам веранда. Заглянув в музыкальную, я увидел, как Итиро, странно притопывая ногами, пересекает комнату по диагонали – вероятно, решил я, он воображает себя всадником, чей конь галопом мчится по бескрайним прериям. Поскольку двигался он спиной к двери, то и меня заметил не сразу.

– Дед! – обернувшись, сердито воскликнул он. – Неужели ты не видишь, что я занят?

– Извини, Итиро, я не понял.

– Я же не могу играть, когда ты там стоишь!

– Еще раз извини, что помешал, но твои вопли звучали так интригующе, что мне очень захотелось войти и посмотреть, что ты тут делаешь.

Итиро некоторое время сурово смотрел на меня, потом сказал мрачно:

– Ладно, входи. Но только садись и сиди тихо. Я очень занят.

– Хорошо, хорошо, Итиро, – улыбнулся я. – Большое тебе спасибо.

Но мой внук продолжал испепелять меня взглядом, пока я не пересек комнату и не уселся у окна. Вчера вечером, когда Итиро с матерью приехали к нам, я подарил ему альбом для рисования и набор цветных карандашей. И теперь я заметил на татами раскрытый альбом и разбросанные карандаши. Я видел, что на первых листах что‑то нарисовано, и уже хотел было поднять альбом и посмотреть, что там такое, но в этот момент Итиро возобновил игру, прерванную моим появлением.

– Йе! Йе! – покрикивал он.

Я так и замер, внимательно наблюдая за ним, но мало что мог понять в тех сценах, которые он изображал. Он то скакал на лошади, то начинал сражаться с невидимыми врагами и все время что‑то бормотал себе под нос. Я изо всех сил старался разобрать, что он говорит, но мне казалось, что это не обычные слова, а просто некий набор звуков.

Он очень старался не обращать на меня внимания, но все же мое присутствие явно действовало на него угнетающе.