– Дойл, открой, – прошептал Клинтон Тайри. – Пожалуйста.

Он шагнул назад, когда звякнула щеколда, и из-за скрипнувшей двери медленно высунулась рука; стариковская кисть – бледная, в паутине фиолетовых вен. На внутренней стороне предплечья едва виднелся след старого шрама. Крупная, но худая и с виду немощная рука. Клинтон сжал ее, с радостью почувствовав, что брат еще силен. Рука задергалась, пытаясь вырваться, и губернатор увидел на ней выцарапанные буквы в ярких, как лепестки розы, каплях крови – я люблю тебя.

Дойл выдернул руку и захлопнул дверь.

Спускаясь, бывший губернатор Флориды снова посчитал все семьдесят семь ступеней. Внизу он лег на живот и прополз под фанерой, которой заколотили вход, чтобы на маяк не проникли вандалы и любопытные туристы.

Выйдя из сумрака маяка в оглушающее весеннее утро, Клинтон Тайри сощурился, как новорожденный младенец. Он подставил заплаканное лицо прохладному ветерку с Атлантики. Увидел, как за волнорезом тарпонь напала на косяк кефали.

На фанере висели выгоревшие, скукоженные объявления:

– Сегодня мы скорбим, – сказал в заключение священник, – но нашу печаль смягчает сознание, что свой последний день среди нас Палмер провел счастливо – на охоте с близким другом Бобом Клэпли. Они гуляли по просторам, которые оба так сильно любили.

Захоронение состоялось на близлежащем кладбище, которое, между прочим, стало местом последнего упокоения более двух десятков небывало изворотливых политиков Флориды. В городе шутили, что местному могильщику требуется бурав, а не лопата. Чета Стоутов бывала на похоронах нескольких умерших казнокрадов (некоторых за то и осудили), и потому Дези знала расположение участков. Для Палмера она выбрала открытое место на голом холме, откуда обозревалось шоссе № 10. Поскольку Стоут так часто и восторженно предсказывал, что когда-нибудь Флорида станет такой же суетливой, как Нью-Йорк или Калифорния, вид шумной дороги, подтверждающий его слова, был бы ему приятен, решила Дези.

У могилы сказали еще несколько добрых слов о покойном. Дези сидела со своими родителями и единственным кузеном Палмера – лишенным практики ортопедом из Джексонвилла. Она искренне плакала от горькой печали – не из-за хвалебных речей (бывших, по большей части, вымыслом), а оттого, что ее чувства к мужу умерли, и это, вероятно, способствовало его безвременной смерти. Пусть она не виновата в нелепой трагедии на охоте, но бесспорно, что роковую поездку за носорогом спровоцировала история с похищением собаки, а Дези все усложнила своим увлечением Твилли Спри, которому еще и помогала.

Конечно, Палмер был бы сейчас жив, если б чуть раньше поступил благородно и избавился от сделки по «Буревестнику». Нет, дохлый номер; с какой стати муж вдруг обрел бы внутренний нравственный компас? Дези должна была это понимать.

Сейчас она винила себя. И горевала, потому что не испытывала к Палмеру романтической любви, но и ненависти тоже. Он был таким, какой есть, и все же не совсем испорченным, иначе она бы за него не вышла. В нем были общительность и желание сделать приятное, пусть это нельзя назвать душевной теплотой, но все-таки живая черта, по которой можно скучать и даже горевать. Дези попросила положить в гроб «поляроид» – шутка, понятная только им двоим. Наверное, Палмер бы смеялся, думала она, но, несомненно, предпочел бы снимки из спальни. Их она уничтожила.

Когда опускали гроб, по толпе скорбящих пробежал шумок. Рядом с Дези кто-то засопел, и что-то мокрое и бархатистое скользнуло по пальцам. Макгуин тыкался носом в ее сцепленные руки. На шее у него была черная атласная повязка, а в зубах зажата игрушка – резиновая лягушка-бык с оранжевой полосой на спине.