— Привет, зэки! — воскликнул один из них, приветственно подняв руку.

Зэки угрюмо молчали.

Положение спас Суковатый — растолкав заключенных, он протиснулся к вертолету, пожал парням руки, поулыбался и поволок их показывать мачту. Вертолетчики тоже улыбались, что-то отвечали Суковатому, смотрели вверх, на угол тюремного здания, где, как чудища на соборе Парижской Богоматери, сидели несколько зэков на корточках и, подперев щеки кулаками, смотрели вниз.

— Ну что? — донесся до зэков вопрос Суковатого к вертолетчикам.

— А что… Будем думать.

— Думай не думай, а делать надо. — Суковатый посмотрел на часы, давая понять, что времени до вечера осталось не так уж много, неплохо бы и поторопиться.

— Успеем, — протянул один из вертолетчиков, щурясь на солнце.

Как и у всех шабашников страны, в их движениях, словах, походке ощущались ленца и сознание собственной значительности — от них в конце концов зависело, получится у заказчика что-нибудь или ничего не получится.

Спасаясь от жары, зэки расположились в тени здания и беседу Суковатого с вертолетчиками наблюдали со стороны. Пыёлдин сел рядом с вертолетчиком Витей, который смотрел на зеленую машину с бесконечной скорбью, немало, видимо, у него было связано воспоминаний с такими вот вертолетами. Пыёлдин положил ему руку на плечо и уже одним этим создал некую приятельскую задушевность.

— Знакомая машина? — спросил он, кивнув на вертолет.

— Моя машина, — негромко ответил Витя. — Семь лет я на такой отлетал, семь лет.

— Хорошие были времена?

— Знаешь, Каша, все, что было раньше… всегда кажется хорошим. Я даже так скажу… Состаримся — эту тюрьму будем вспоминать со слезами на глазах… И сейчас вот… Верни мне все, что было… И большего счастья нет на земле. А ведь тогда-то мы материли жизнь… И денег мало, и одежка не та… И женщина, которая убивается по мне, тоже не больно красива, где-то есть краше…

— А еще полетать хочешь? — спросил Пыёлдин безжалостно, прерывая причитания вертолетчика.

— Чего об этом трепаться… А мне сидеть еще четыре года, как в песне поется… Душа болит, так хочется домой…

— А мы и не трепемся, — тихо проговорил Пыёлдин, глядя в слепящее небо. — Мы готовимся.

— К чему? — побледнел Витя.

— К отлету, — ответил Пыёлдин и продолжал щуриться в небо и улыбаться, как улыбаются собаки в жару — легко, беззлобно, просто потому, что так сложились складки на морде. Потом Пыёлдин опустил голову и так же, осклабившись, продолжал смотреть в пространство двора, на начальство, на конвоиров, которые тоже, изнуренные зноем, жались в тень и маялись от безделья, не зная, куда пристроить свои обшарпанные автоматы.

— Не понял! — отрывисто сказал Витя и резко повернулся к Пыёлдину.

— Ты вот что, Витя… Не дергайся, понял? Веди себя как я, например… Лениво, бестолково, глуповато… Открываю тайну… Хочешь?

— Хочу.

— Так вот. Всю эту стройку я затеял только ради тебя… Чтобы ты получил наконец в свое распоряжение настоящий, хороший вертолет. Вот он перед тобой. Бери его. Он твой.

— А на фига он мне?

— Чтобы здесь больше не сидеть. Улетишь отсюда примерно через полчаса… И мы улетим вместе с тобой.

— Куда? — спросил Витя, ошалело вращая глазами.