|
Стекло было чуть ли не в ладонь толщиной и такой потрясающей прозрачности, что его как бы не существовало, и оттого в кабинете постоянно ощущалось нечто жутковатое, провал в бездну, в небо, в звезды. Цернциц иногда подводил к стеклу гостей, с которыми предстояли тяжкие переговоры, и, таким образом, с самого начала вселял в их души холодок страха и неуверенности. Не видя стекла, человек цепенел от ужаса, думая, что перед ним пустота, тем более что коварный Цернциц спрятал за шторами несколько вентиляторов, которые гнали в лицо несчастному свежий воздух пространства и открытого неба.
Цернциц любил свое окно и, время от времени подходя к нему, скрестив на груди руки на манер толстозадого полководца, сломавшего себе хребет где-то в этих местах, любовался закатом, звездным небом, планетами. Похоже, он чувствовал себя наравне с небесными светилами. Были у него для этого основания, были. Сев за стол, Цернциц усталым движением придвинул к себе телефон, поднял трубку и словно бы только теперь невзначай увидел застывшего у двери Стыця. — А, ты еще здесь… — Как обычно? — спросил тот, так странно подавшись вперед, что эту его непередаваемую позу вполне можно было принять и за поклон, и за готовность куда-то броситься, помчаться, исполнить. — Да… — Кого? — Подбери из новеньких… В этом деле мне нравится некоторая неумелость, — Цернциц смущенно улыбнулся. — На последнем финале мелькала какая-то светленькая… — Будет, — кивнул Стыць. — Хотя… — протянул Цернциц в некотором раздумье. — Слушаю! — Даже не знаю. — Он подпер ладонью щеку и посмотрел в пространство неба, словно ожидая оттуда совета. — Я бы так не смог, — сдавленно вырвалось у Стыця, и он тут же прижал мясистую ладонь ко рту, будто брякнул нечто несуразное. — Как бы ты не смог? — Цернциц услышал его слова. — В последний момент, в самый-самый… Я бы сам к ней под стол полез. — А, — снисходительно улыбнулся Цернциц. — Понимаю… В этом тоже что-то есть… Но как посмотреть… Здесь требуется самообладание, выдержка… Умение оценить… Но главное в другом… — Понимаю, — Стыць проглотил комок в горле. — Это не каждому по зубам. — По язычку, — поправил Цернциц. — Она уже здесь? — Вчера вы сказали, что пусть останется та же… И я ее предупредил. — Ну что ж… Пусть. А после обеда сменишь… — Сделаю. — И еще, — Цернциц встал из-за стола, подошел к окну, окинул взглядом мир, постоял, скрестив руки на груди, как это любил делать, глядя на поле сражения, все тот же мордатый, низкорослый полководец. — И еще, — Цернциц вернулся, сел, механически заглянув под стол, — сегодня намечается гулька… Банкет, как выражаются ученые люди. — Все готово! — Стыць уже хотел было уважительно добавить «Иван Иванович», но спохватился — не имел он права обращаться к Цернцицу по имени-отчеству, вообще как-то обращаться к нему. Только выслушивать, только исполнять, только беспрекословно. Это нисколько его не задевало, он искренне полагал, что так и должно быть, так и положено общаться с большим человеком. Если бы он произнес: «Все готово, Иван Иванович», это было бы все равно, что собака, которой сказали «фас», ответила бы: «Хорошо, Иван Иванович». — Народу будет много, публика серьезная… Весь цвет города… — Все готово! — повторил Стыць, перебив Цернцица и не заметив этого. |
