Он посмотрел на меня исподлобья. Он сильно изменился, он стал совсем взрослым, и за его глазами был виден крепкий, сформировавшийся ум, а не труха, как еще у многих мальчишек в этом возрасте.

— Говоришь ты хорошо, — сказал он, крутя в пальцах сигарету. — Только че ж ты тогда рта не открыла? Струсила?

— Да, — ответила я, потому что это было действительно так, и я разозлилась на Витьку за то, что он это понимал.

— И я, — кивнул он, и это был единственный раз в жизни, когда я слышала от парня подобное признание.

Мы поговорили еще немного, но уже о другом. Нам хотелось поднять эту тему, и мы подняли ее и сами были не рады. Так бывает, когда сковырнешь корку на зудящей болячке, а потом поспешно унимаешь кровь.

Уже прощаясь, Витька сказал:

— Ну, ты как устроишься там… это… Ну, короче, созвонимся, ладно?

И я кивнула — обязательно.

Ничего мы, конечно, не созвонимся, и мы оба это прекрасно знали. Фраза была лишь формальностью, проявлением вежливости, иллюзией прощания друзей, которые уже давно друзьями не являлись. И он и я были рады расставанию — окончательному — но показывать это оба сочли нетактичным. И он ушел — в свое будущее и мое прошлое, и я думала, что вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся. Но мы все же встретились.

Марина замолчала и задумчиво посмотрела на бутылки — не осталось ли чего, и взгляд Лены уперся туда же, и она вздохнула и цапнула пачку к себе. Наташа встала, ушла на кухню и вернулась с оставшимися бутылками. Их немедленно открыли и разлили по кружкам, и пиво заворчало и вспухло аппетитной пеной.

— Как же ты дальше жила? — спросила Ира и с хлюпаньем втянула в себя пену. — Как же муки совести?

— У-у! Какой высокий стиль! — Марина усмехнулась. — Совесть, Ира, девка блудливая и на одном долго не задерживается — все время скачет туда-сюда. Но ее вины здесь нет. Все время одно заслоняет другое — жизнь-то не стоит на месте, и, как не стараешься, без грешков все равно не обходится. И у совести всегда есть работа. Это нормально, так у всех людей, у кого совесть мало-мальски присутствует. Новое сверху, старое на дно. Одни перетряхивают все часто, другие — реже, третьи вовсе этого не делают. Но совесть никогда не зацикливается на одном, иначе это уже сумасшествие.

Конечно, не было дня, чтоб я не думала о Лере, но постепенно острота воспоминаний сглаживалась, а чувство вины становилось более осознанным и спокойным. Можно сказать, что приступы превратились в ровную боль, которую можно было стерпеть, с которой можно было жить, о которой не забываешь, но и не зацикливаешься на ней. Я знала, что виновата, и сделала бы все, чтобы искупить перед Лерой свою вину, но Леры не было. А мне нужно было жить дальше. Я сочла, что от живой меня больше проку, чем от мертвой или свихнувшейся на почве душевного мазохизма. Я получила свой кусок пирога. И я ела его постепенно.

Так прошло четыре года. У меня появились новые друзья — вы, в частности, я окончила школу, поступила в университет, училась, подрабатывала, как и сейчас. У меня были романы — одни мимолетные, другие посерьезней. Когда было время и возможность, я ходила на дискотеки и на вечеринки, ездила за город. Я жила, как живут многие. За четыре года многое изменилось в моей жизни, во мне самой, но тени прошлого всегда шли рядом, в ногу — то молча, то хлопая по плечу, чтобы напомнить о себе. Я с гордостью могу сказать, что стала личностью, не пыталась больше сделаться чьей-то копией и больше никогда не была частью стаи, делая и говоря то, что сама считала нужным. Жестокий гончий пес сбежал, поджав хвост, из моей души. Плохо только то, что большинство-то изгоняет таких псов всего лишь временем, моего же прогнала чужая смерть.