Я бросил сигарету; дверь открылась, и я испугался, потому что вместо девушки в комнату вошел священник, который перед этим служил мессу. На нем была теперь черная, очень чистая шляпа, из-под которой виднелось его круглое бледное крестьянское лицо. «Доброе утро», — сказал священник. Когда он заметил, что за стойкой никого нет, на его лице, словно тень, промелькнуло разочарование.

— Доброе утро! — сказал я и про себя подумал: «Вот бедняга!» Только сейчас я сообразил, что был в церкви Скорбящей богоматери; я знал решительно все, что касалось этого священника: отзывы о нем были весьма посредственные, его проповеди не нравились — в них было чересчур мало пафоса, а голос у него был слишком хриплый. Но во время войны он не совершил никаких героических поступков: он не стал ни военным героем, ни борцом сопротивления; его грудь не украшали ордена, и он также не мог претендовать на ореол мученичества; его бумаги портило самое обыкновенное дисциплинарное взыскание за неявку на вечернюю поверку. Но это еще полбеды — хуже было то, что священник считался замешанным в странной любовной истории, и хотя, как потом выяснилось, любовная история была платонической, все равно — степень духовной близости между ним и той женщиной вызывала недовольство. О таких духовных пастырях, подобных этому священнику из церкви Скорбящей богоматери, господин прелат говорит, что им не поставишь больше трех с минусом, а то и двух с плюсом.

Священник так смутился и был так явно разочарован, что даже мне стало не по себе. Я зажег еще сигарету, снова сказал «доброе утро» и постарался глядеть на его, такое заурядное лицо. Каждый раз, когда я вижу священников, одетых в черные сутаны, вижу выражение безмятежной уверенности на их неуверенно безмятежных лицах, я ощущаю странное чувство — смесь ярости и сострадания, — то же чувство, какое вызывают во мне мои дети.

Священник нервно постукивал двухмарковой монетой по стеклу, покрывавшему стойку. А когда дверь отворилась и вошла девушка, густая краска начала заливать его шею, а потом лицо.

— Я пришел только за сигаретами, — сказал он торопливо.

Я внимательно наблюдал, как его короткие белые пальцы, пробираясь между отбивными, осторожно приблизились к сигаретам, как он выудил красную пачку, бросил на стойку монету и поспешно покинул закусочную, невнятно пробормотав «доброе утро».

Поглядев ему вслед, девушка опустила корзину, которую держала в руках, и я почувствовал, как у меня потекли слюнки при виде свежих белых булочек. С усилием проглотив тепловатую слюну, наполнявшую мой рот, я потушил сигарету и осмотрелся вокруг: где бы сесть. От железной печки теперь так и несло жаром с легкой примесью угольного дыма, и я почувствовал, как что-то кислое поднимается в моем желудке, вызывая тошноту.

С улицы доносился пронзительный скрежет трамваев, заворачивавших при выходе из парка; грязновато-белые вагоны, сцепленные друг с другом, словно змеи проползали мимо окон, останавливались и отправлялись дальше; и их слепящий скрежет, начинавшийся в определенных точках, расходился в разные стороны, разматываясь вдали, как клубок ниток.

Вода в кофейнике тихо бурлила, слабоумный обсасывал свою деревянную палочку, на которой остался теперь только тоненький, совсем прозрачный розоватый слой леденца.