Я заплакала и больше ничего не различала вокруг, не думала ни о чем, кроме как об этом единственном слове; оно слилось с горячими и быстрыми слезами, капавшими из моих глаз на лицо. Но я не почувствовала слез на подбородке и на шее и поняла поэтому, что положение моего тела изменилось — я лежала на боку; но тут вдруг я опять начала кружиться в бешеном темпе, еще быстрее, чем прежде, потом внезапно ощутила, что лежу совсем спокойно; я наклонилась над краем обрушившейся стены, и меня стошнило прямо в пыльную зеленую траву.

Фред поддерживал рукой мой лоб, как часто делал это раньше.

— Тебе лучше? — спросил он тихо.

— Да, лучше, — ответила я. Он осторожно вытер мне губы своим платком. — Но я так устала.

— Ты сможешь теперь поспать, — сказал Фред. — До гостиницы всего несколько шагов.

— Да, спать, — сказала я.

XI

Желтоватый цвет лица Кэте теперь несколько потемнел, что придает ее коже коричневатый оттенок; белки глаз тоже сильно пожелтели. Я налил ей сельтерской, она выпила целый стакан, взяла мою руку и положила ее себе на лоб.

— Может, позвать врача? — спросил я.

— Нет, — сказала она. — Теперь мне хорошо. Это — ребенок. Он возмущен проклятьями, которыми мы его встречаем, и бедностью, которая его ожидает.

— Возмущен, — ответил я тихо, — чтобы стать впоследствии постоянным клиентом аптекаря и возлюбленным братом в христианской епархии. Но я буду его любить.

— Может быть, — сказала она, — он станет епископом, а не просто возлюбленным братом, а может быть, специалистом по Данте.

— Ах, Кэте, не шути.

— Я не шучу. Разве узнаешь, кем станут твои дети? Может быть, у них будет жестокое сердце, и они построят пагоды для своих собак и не будут выносить запаха детей. Может быть, эта женщина, которая не выносит запаха детей, была когда-то пятнадцатым ребенком в семье и все они жили в комнате, меньшей, чем та, где сейчас живет ее собака. Может быть…

Кэте остановилась на полуслове. С улицы донесся сильный шум: что-то гремело и грохотало, как во время взрыва. Я подбежал к окну и распахнул его. В грохоте и треске, доносившихся с улицы, словно слились все шумы войны: гудение самолетов, отрывистый лай взрывов; небо, ставшее уже темно-серым, покрылось теперь белыми, как снег, парашютиками, на них спускались большие развевающиеся красные флаги. На флагах было написано: «Резина Грисс предохранит тебя от последствий». Флаги пролетали мимо куполов собора, мимо крыши вокзала и плавно опускались на улицы, и где-то уже раздавались ликующие возгласы детей, поймавших либо флаг, либо парашютик.

— Что случилось? — спросила Кэте, лежавшая на кровати.

— Ничего, — сказал я. — Просто рекламная шутка.

Но тут в небе появилась целая эскадрилья самолетов; убийственно изящные, они проносились, как вихрь: самолеты пролетали над самыми крышами, тяжело махая своими серыми крыльями, и шум их моторов был, казалось, нацелен прямо в наши сердца, и эту цель они точно поразили. Я увидел, что Кэте начала дрожать, подбежал к кровати и взял ее за руку.

— Боже, что еще?

Мы слышали, как самолеты кружили над городом; потом они улетели, и их гудение растворилось вдали, где-то у невидимого горизонта; и все небо над городом покрылось большими красными птицами, очень медленно спускавшимися на землю: эти большие резиновые птицы покрыли небо, словно клочья вечерней зари; и только после того, как они опустились до уровня крыш, мы поняли, что это аисты с выгнутыми шеями. Они парили в небе, болтая ногами, и их вялые свисающие головы наводили ужас: казалось, что это рота повешенных спускается с небес.