|
Году эдак в семьдесят девятом было принято прописывать к себе родственников, чтобы получить после тридцати лет беспорочной службы жилье попросторнее. Вот меня и ухитрились как то документально пристроить в их бездетную семью. После переезда я несколько месяцев даже пожила у них, чтобы люди видели: все чисто, двухкомнатная на троих, как бутылка, и должность дяди тут совершенно ни при чем. Я не понимала смысла своего пребывания на их новехонькой, еще чуть пахнущей обойным клеем жилплощади, скучала по родителям, и мама по телефону ласково, но упорно раздражала во мне лучшее: «Дочь, надо помочь родне, они без тебя не обойдутся. Благородное дело делаешь». Ничем, кроме зубрежки и обжорства, я там не занималась. Тем приятнее было слышать высокую оценку моих стараний. О том, что когда нибудь я буду благодарить их за эту авантюру, мама тоже проговаривалась, однако на меня это впечатления не производило. И лишь теперь, после изматывающего развода, я поняла значение собственной норы для существа, неудачно поцапавшегося с представителем своего биологического вида.
Особенно дядя и тетя боялись некоей Анны Ивановны, профессиональной общественницы, потомственной пролетарки, входившей во все ревизионные комиссии райкома в качестве лицемерно нематерного гласа народа. Она сразу ощутила себя хозяйкой подъезда, устраивала муторные собрания жильцов, приглашала на них участкового милиционера и требовала разобраться с начальничками, проживающими на верхних этажах. Потому что одного, пьяного, шофер каждый вечер носил в квартиру; а за другим, трезвым, водитель таскал тушенку, сгущенку и чешское пиво ящиками. Пока участковый, хищно скалясь, брал на заметку руководящих везунчиков, а сдуру явившаяся на сбор теща одного из них пыталась упасть в обморок, я и выступила: – Вы, Анна Ивановна, перед Новым годом проверяли наш гастроном. Интересовались, много ли дефицита под прилавками спрятано. Вышли с проверки с двумя полными сумками. А на прилавках так ничего и не возникло. Наступила недобрая тишина. – Да у меня в сумках молоко и хлебушек лежали, – воздела к небу жирные руки Анна Ивановна. – Неправда. Из одной мясо текло, а из другой бутылка шампанского торчала. Сумки так были набиты, что вы их не несли – волокли. Соседи не выдержали и расхохотались. Все всё знали, все всё понимали. А мне этот случай пошел тогда на пользу. Дядюшка немедленно отправил меня к мамочке без выходного пособия в виде шоколада и куклы, зато с ужасающими характеристиками. Когда он хлопнул нашей дверью, мама рухнула на стул и засмеялась: – Восстановила справедливость в одном отдельно взятом подъезде, дочь? Представляю, какая физиономия была у означенной Анны Ивановны. – Мам, физиономии давящихся хиханьками да хаханьками и никак не решающихся заржать соседей были гораздо живописнее. С тех пор я у родственников не была. Раза два в год они являлись к нам на семейные праздники, родители наносили им ответные визиты, старого никто не поминал, и всем было хорошо. А потом, когда я обитала в безвкусно огромном коттедже мужа, дядя с тетей одновременно погибли в автокатастрофе. Уже после похорон мама рассказала мне, что участковый был наводчиком у каких то бандюг и квартиры обоих начальников ограбили в один день. Милиционера посадили, но украденных вещей не нашли. После этого тот мужчина, которого пьяным вечно таскал шофер, во всеуслышание поклялся свернуть Анне Ивановне шею. Но оказался клятвоотступником. Помнится, зимой я пришла к маме повыть и сообщить, что вот вот сбегу от мужа и вместе с сыном перееду под родительский кров. – Потеснитесь ради дочки и внука? – Зачем тесниться? – лукаво улыбнулась мама. – У тебя же своя двухкомнатная три года пустует. О, счастье! А я ведь совсем забыла, что она – моя. Перебралась я из осточертевших апартаментов немедленно. И первой, кого встретила у подъезда, была Анна Ивановна. |
