— И потому, — перебил меня Лугетти, — на самом деле вы расследовали не мотив преступления, а пытались понять, каким образом оно было осуществлено!

Балцано, до сих пор молча куривший свою ужасную трубку, неожиданно произнес:

— П-фф… О чем вы, Лугетти? Мы все сейчас прекрасно знаем — кто, как, почему. Но ходим вокруг да около… Зачем?

— Затем, — вздохнул я, — что мне здесь хорошо. В этом мире, я имею в виду. Я здесь прожил замечательные годы…

— Лучшие, чем… — пыхнул трубкой Балцано.

Я подумал — недолго, всего лишь мгновение, но больше мне и не понадобилось, чтобы вспомнить бесконечные перевоплощения, бесчисленные возрождения и изменения, даже малейшую часть которых я не успел бы пережить здесь, в этом мире.

— Замечательные годы, — упрямо повторил я. — Уверен, Лючия со мной согласится.

Она подала мне руку, и мы сцепили пальцы. Лугетти отвернулся.

— Ну… — протянул Балцано и положил, наконец, на стол свою трубку. Я смотрел на нее — мне было интересно, что произойдет, когда Джеронимо о ней забудет, но то ли он о трубке не забывал никогда, то ли мои предположения оказались вздорными (все-таки я пока не так уж много вспомнил и понял о самом себе и о мироздании) — трубка лежала на краю стола, из нее вился слабый дымок, она не исчезла, и я вновь обратил внимание на продолжавшийся разговор.

Разговор?

Слова можно назвать разговором лишь в тех случаях, когда, произнесенные, они остаются лишь текстом, продуктом мысли, пригодным для интерпретаций, но если слова способны создавать и уничтожать миры, то разговор перестает быть средством общения, он становится военной кампанией, где могут убить, но могут и создать ровно с такой же вероятностью, о чем не следовало забывать, произнося то или иное слово или обдумывая ту или иную мысль.

— …И потому, — говорил Балцано, — поступок вашей супруги невозможно квалифицировать, как преступное деяние.

— А какое же еще? — дернулся Лугетти и бросил на нас с Лючией испепеляющий взгляд, наверняка создавший или разрушивший десяток-другой миров, о возникновении или гибели которых мы, понятно, никогда ничего не узнаем.

— Хорошо, — примирительно сказал Балцано, — давайте разберем произошедшее с самого начала. Вы прекрасно понимаете, Вериано, что на самом деле нужно понять мотив именно вашего поведения.

— Да, — сказал Лугетти, и плечи его поникли. — Вы правы. Именно моего. В отличие от вас всех, я здесь родился. И останусь здесь, когда вы… Я не хочу умирать. Мне плевать на это глупое и никчемное мироздание! Мне интересно, как все устроено, да, как все это возникло, интересно, я этому полжизни посвятил, я занимался теориями взаимовлияния сознания и пространства-времени… Но сейчас мне плевать — я хочу жить, вот и все. А если я правильно понимаю… если я действительно правильно… Если…

— Теория разрыва, вы хотите сказать, — вежливо продолжил Балцано прерванную мысль синьора Лугетти. — Если синьор Кампора и… гм… ваша супруга покинут этот созданный не вами мир, Вселенная может перестать существовать из-за разрыва… я не стану говорить об этих теориях, честно говоря, я в них ничего не понимаю, хотя и могу слово за словом… формулу за формулой… но не мое это дело, тут присутствует синьор Кампора, пусть он объяснит… хотя что объяснять? Да, вы правы в своих опасениях.