Я прикоснулся к плечу Херены, и сама действительность стала глиной, которой можно было придать любую форму. Одним-двумя движениями я вылепил ей новую руку, точную копию здоровой. Слеза, упавшая на мои пальцы, обожгла их, точно расплавленный металл; девушка дрожала как осиновый лист.

– Вот и все, – сказал я. – Надевай рубаху.

Я снова очутился в микрокосме, и снова он был для меня целым миром.

Она повернулась ко мне лицом. Губы ее улыбались, хотя по щекам катились слезы.

– Мой господин, я люблю тебя! – повторяла она, упав на колени и целуя носки моих сапог.

– Дай-ка посмотреть на твои руки, – попросил я. Я и сам не мог поверить в то, что сделал.

Она протянула ко мне руки.

– Теперь меня заберут и уведут в рабство. Но мне все равно. Нет, не уведут! – я убегу в горы и спрячусь…

Я разглядывал ее руки, казавшиеся мне совершенными во всем, даже когда я складывал их вместе. Руки человека редко бывают одинаковыми, рабочая рука обычно становится чуть больше другой; но ее руки являли зеркальное отражение друг друга.

– Кто заберет тебя. Херена? – отсутствующе спросил я. – Разве на вашу деревню устраивают набеги культелярии?

– Чиновники, кто же еще?

– Только за то, что у тебя теперь две здоровые руки?

– За то, что теперь у меня нет ни одного изъяна. – Она вдруг умолкла, пораженная этим. – Ведь нет, верно?

– Нет, ты совершенна – ты очень привлекательная девушка.

– Значит, меня заберут. С тобой все в порядке?

– Легкая слабость, не более. Сейчас мне станет лучше. – Полой своего плаща я вытер пот со лба, в точности, как делал это в бытность свою палачом.

– Вид у тебя неважный.

– Мне кажется, твоя рука исправилась в основном благодаря энергии Урса. Но эта энергия проходила через меня. Наверно, она унесла с собой и часть моих сил.

– Ты знаешь мое имя, господин. А как зовут тебя?

– Северьян.

– Я накрою тебе стол в доме отца, господин Северьян. Там еще осталось немного еды.

По дороге назад налетел ветер, и разноцветные листья закружились перед нашими лицами.

29. У СЕЛЯН

В жизни моей было достаточно горестей и триумфов, но я знавал мало удовольствий помимо простых радостей любви и сна, чистого воздуха и доброй пищи – вещей, доступных каждому. Среди главных из них я числю созерцание лица старейшины селения, когда тот увидел руку своей дочери. На нем отражалась такая смесь изумления, страха и восторга, что я готов был побрить его, чтобы разглядеть получше. Херена, по-моему, наслаждалась его видом не меньше, чем я; наконец, пресытившись этим зрелищем, она обняла отца, сказала ему, что пообещала накормить нас, и юркнула в хижину, дабы прижаться к груди матери.

Как только мы оказались внутри, страх селян перешел в любопытство. Несколько смельчаков протиснулись в хижину и застыли молча за нашими спинами, мы же уселись на циновках за маленький стол, где жена старейшины – не переставая плакать и кусать губы – выставляла царское угощение. Остальные лишь глазели через дверь и сквозь щели в слепой стене.

На столе появились лепешки из маисовой муки, яблоки, слегка тронутые заморозком, вода и, как величайший деликатес, при виде которого многие из молчаливых наблюдателей невольно вздохнули, – окорочка двух зайцев, вареные, маринованные, приправленные солью и поданные в холодном виде. Старейшина и его семья к ним даже не притронулись. Я назвал это угощение царским, ибо таким оно было для наших хозяев; но по сравнению с ним обед простого матроса, которым нас кормили на шлюпе несколько страж назад, показался бы пышным застольем.