Револьвер вдруг снова оказался у него в руке. Здесь и сейчас он выглядел еще больше и опаснее, чем прежде.

– И ты мне в этом поможешь.

С безразличным удивлением понял Вольфганг, что отец хочет взять его в заложники, чтобы проложить себе путь через полицейских.

– Я приехал в Берлин, чтобы сыграть перед профессором Тессари, – выпалил он просто для того, чтобы что-нибудь сказать. – И я был у него. Я ему играл, он сказал, что у меня нет таланта Иоганнеса.

– Ложь.

– Он говорит, что я удивительно много знаю всяких ремесленных штучек, но то, что я играю, гак и звучит. Как ремесло, а не как искусство. Он говорит, что я ничуть не одарен, как музыкант.

– Ты лжешь.

– Нет, это правда. Я весь собрался, когда играл, потому что я действительно хотел знать правду. И я играл так, как не играл никогда в жизни.

Отец смотрел на него со странным блеском в глазах:

– Но у тебя такие же гены, как и у Иоганнеса. У тебя должен быть его талант. У тебя же такие же гены!

– Быть может, талант зависит не только от генов.

Вокруг возникли тени полицейских, темные фигуры в ярко освещенной холодильной комнате. Их шагов почти не было слышно, жужжание холодильников заглушало любой шум. И у них было оружие. Оружие, направленное на Ричарда Ведеберга.

Вольфганг наблюдал за всем этим только краем глаза. Он не мог отвести взгляда от револьвера в руках его отца. Пока еще он был направлен вниз, как тяжелая ноша, которую тому было трудно нести. Но каждую секунду отец мог поднять оружие и направить на него.

– Отец, пожалуйста…

Сказал ли он это на самом деле или только подумал? Он, конечно, не смог бы ничего сказать. Он чувствовал себя так, как будто никогда уже не сможет дышать и должен задержать в себе воздух навсегда. Он даже не мог бы сказать, чего он хотел. Он не хотел умирать, это точно. Но он также не хотел, чтобы умер его отец. Несмотря ни на что.

– Пожалуйста, не делай этого.

Револьвер упал на землю так звонко, что можно было подумать, что отвалилась часть потолка. Вольфганг скова смог дышать, очень быстро, все еще не избавившись от панического страха.

– Ребенком я однажды видел Караяна, я тебе не рассказывал? – странно певуче спросил его отец. – Нет, думаю, нет. Это была моя самая большая мечта, страсть всей моей молодости. Именно тогда все это и случилось. Я совсем не могу вспомнить, что он тогда играл. Я знаю только, что все это время я смотрел на него – как он вел оркестр, как он подбадривал и поддерживал его, а затем снова успокаивал и приглушал, как из его инструмента и смычка рождалась музыка – самая прекрасная музыка в мире. И я тоже был одарен, можешь себе представить. Мой учитель музыки очень хвалил меня. Он даже хотел назначить меня на стипендию.

Резким движением, как взрыв, он заколотил по одному из холодильников и закричал:

– Но все чертовы Ведеберги должны были становиться ЧЕРТОВЫМИ ВРАЧАМИ. – Он глубоко вздохнул и еще раз ударил по сверкающему металлу. – Ковыряться в крови и гное, вместо того чтобы воспарять своей музыкой в небеса. – Он сжал кулак. – Я вынужден был повиноваться, но тогда я обещал себе, я дал святую клятву Господу, что мои дети смогут реализовать свой, данный Богом талант… талант, подаренный им самим Богом…

Отчаяние всей его жизни наконец выплеснулось из него. Беспомощно всхлипывая, он съехал по сверкающей поверхности холодильника.

Комиссар Нольтинг подошел к нему, держа в руках сверкающую пару наручников.

– Пойдемте, господин Ведеберг, – сказал он, – все кончено.

Спрятаться от репортеров было совсем не просто.