Мужчина смущенно замолчал.

– Да мы только хотели узнать, когда это безобразие прекратится! – с чувством выкрикнула женщина средних лет – судя по голосу, та, что ратовала за единство российского народа.

– Какое безобразие?

– Как какое? Женщин убивают, калечат ни за что ни про что! Мы дочерей своих на улицу отпускать уже боимся!

– А кого это покалечили? – не отвечая на вопрос, спросил Крячко.

– Так вон у Василия Палыча внучку изуродовали, инвалидом сделали! – Женщина показала на высокого сухопарого старика, совершенно седого, опиравшегося на палку. Он держался поодаль. Крячко обратил внимание, что этот мужчина как раз вел себя наиболее тихо и спокойно – за все время он не произнес ни одного слова, только наблюдал за происходящим словно со стороны.

– Скажи же, Василий Палыч! – повернулась к нему женщина.

Старик едва заметно кивнул, но снова ничего не произнес.

– О том, что покалечили, заявление есть? – спросил у него Крячко.

Мужчина ничего не ответил, лишь постоял немного, а потом решительно пошел прочь, к выходу, крепко опираясь на свою палку при каждом шаге, и стук ее гулко разносился по асфальтированным дорожкам. И некоторое время после его ухода все стояли молча, опустив взгляды.

– Когда это случилось? – прервал тишину Крячко.

– Полгода назад, – выступила вперед все та же женщина, поправляя на голове беретку – снова начал накрапывать дождь. – Возвращалась с занятий, а ее кто-то подстерег. И – ножом в бок. А сам убежал. Думал, что насмерть, а она выжила. Ее прохожие обнаружили, «Скорую» вызвали. В больнице откачали, но с тех пор ноги у нее отказали. Так в инвалидной коляске теперь и передвигается. Говорят, нерв какой-то повредился…

– Изнасиловали? – спросил Крячко.

– Да вроде нет, – с сомнением в голосе сказала женщина. – Нам-то Василий Палыч, конечно, не докладывал. А Вика сама из дома не выходит. Василий Палыч иногда на коляске ее вывозит, по вечерам. Я-то в их подъезде живу, этажом ниже, поэтому и знаю. И главное, родителей у нее нет, – продолжала женщина. – Погибли а автокатастрофе, когда она еще маленькая была. Вот Василий Палыч ее один и воспитал. Он мне как-то признался, что раньше думал, мол, внучку вырастил, теперь и умирать не страшно. А оказалось – еще страшнее. Как она без него останется? А ведь ему уже под восемьдесят! Боится, что в интернат ее заберут.

Крячко думал о своем. О том, что нужны материалы по этому делу. А они должны остаться, если было заявление.

– Как его фамилия? – спросил он.

– Кожухов. Василий Павлович Кожухов. И Вика тоже Кожухова.

– А почему заявление забрали, не знаете? – спросил он.

Женщина развела руками:

– Василий Палыч сказал, что все равно никого не найдут. И здоровье Вике этим не вернешь. А допросами и протоколами только мучают, заставляют снова и снова все вспоминать.

– Конечно! – подал голос кто-то из толпы. – Зря только мурыжат. А преступника-то как не было, так и нет! А о раскрываемости рапортуют.

Крячко, сдвинув брови, посмотрел поверх голов собравшихся.

– Это кто там такой умный? – спросил он.

Из толпы бочком выдвинулся сухонький мужичок неопределенного возраста – можно дать и сорок лет, и шестьдесят. Глаза у него были неприятные, маленькие и злые. Он кашлянул и сказал:

– Я и говорю, что о стопроцентной раскрываемости у нас с экранов и страниц газет вещают каждый день. И по отчетам выходит все в порядке.