– Готова поспорить, так ей гораздо лучше, – возразила мать. – Вылеченные всегда выглядят такими здоровыми, да, Дон?

Отец промолчал. Я чувствовала на себе его взгляд. Видимо, он оценивал мою реакцию, мысленно сверяясь со списком симптомов «Нет ли депрессии у вашего ребенка», который распространяет Программа. Не зная, хватит ли у меня сил сдержаться, я подняла на него взгляд и улыбнулась.

– Она действительно прекрасно выглядит, – ответила я. – Может, скоро будет с нами гулять.

– Дайте ей толком выздороветь. – Мать широко улыбнулась, будто чем-то гордясь. – Вот есть же добрый человек, придумал Программу. Сколько жизней она спасла!

У меня свело под ложечкой, и я поспешно встала, не желая плакать, раз уже столько выдержала.

– Сегодня посуду мою я, – сказала я, хватая тарелку. – И у меня большое домашнее задание.

Я выбежала в кухню, когда от слез уже щипало глаза. Нужно что-то сделать, прежде чем я разрыдаюсь перед родителями. Возле телефона в гостиной у нас лежит памятка Программы, которую выдали каждой семье, когда наша школа начала участвовать в эксперименте. Для меня эта памятка – как угроза, напоминающая, что будет, если я сорвусь. Поэтому я никогда не срываюсь.

На кухне я огляделась, задержав взгляд на газовой плите. Подойдя, я включила конфорку: сразу ожили оранжевые и голубые язычки пламени. Я умру, если не дам волю слезам. Нестерпимая печаль прорвется из груди наружу и убьет меня.

Повернув руку нежной стороной вниз, я поднесла ее к огню. Боль от ожога оказалась пронзительной – я закричала и отшатнулась, машинально прикрыв обожженное место ладонью. Тело среагировало, будто я вся оказалась в огне.

Я решила, что мне это нравится. Мне приятна боль, способная отвлечь.

Слезы покатились по щекам – эмоциональная разрядка стала облегчением, – и я упала на кафельный пол. Вбежали родители. Я сразу выставила руку с красным ожогом, уже наливавшимся пузырями.

– Я обожглась, – всхлипывала я. – Забирала сковородку и нечаянно прикоснулась к плите, а конфорка, видимо, горела…

Мать ахнула и поспешно повернула краник на плите.

– Дональд, – сказала она. – Я же велела тебе поставить кастрюли в раковину!

Он извинился и опустился рядом со мной на колени:

– Дай я посмотрю, детка.

Родители хлопотали вокруг меня, не мешая мне плакать от случайного болезненного ожога. Они не догадывались, что я плакала о Лейси, о Брэйди, а больше всего о себе.

– Не надо было начинать в машине, – вздохнул Джеймс. В его голосе я уловила нотки беспокойства. Я лежала, уютно свернувшись в кровати. Руку перевязали, от тайленола клонило в сон. – Проблема в том, что, начав, можно не справиться с собой. Нельзя было позволять тебе плакать.

– Мне требовалось выплакаться, – возразила я. – Не всем разрешают делать памятные тату.

– Да, мне разрешают. Сильно обожглась?

– До пузырей.

– Черт, – в трубке послышался шорох. Я представила, как Джеймс с силой растирает лицо. – Сейчас приеду.

– Не надо, – сказала я. – Уже поздно, мне скоро по-любому спать ложиться. Завтра будешь со мной нежнее.

– Завтра я тебе ноги вырву.

Я улыбнулась:

– Правда? Так-таки и вырвешь?

– Ложись, действительно, спать, Слоун, – сказал Джеймс, не поддержав шутку. – Я заеду за тобой пораньше. И пожалуйста, не делай больше глупостей.

Пообещав ничего не делать, я положила трубку.