И в заключение этой блестящей трехстраничной фуги:

«Ортис впитывает опыт всех эпох и всех стилей, использует его и отбрасывает с царственной свободой, но все, к чему прикоснулся его гений, тотчас преображается, все подчиняется его колдовской мощи, он же в своей ошеломляющей переменчивости и в многообразии неизменно остается самим собой! Не ему разве принадлежат сказанные однажды слова: „художник — это человек, более алчный, чем все остальные люди“? Однако, заимствуя так много у жизни и у человечества, он одаряет их с невероятной щедростью, с широтой, свойственной лишь величайшим гениям: он обогатил жизнь и человечество своими шедеврами»;

ну а теперь, когда шестидесятый год подкатился к весеннему равноденствию и розовоперстая Эос возвестила о наступлении того мартовского дня, который, как первым сообщил Андре Гажо, в своем числе заключает «условный знак преклонения» перед той, что «в совершеннейшем телесном воплощении» возникла на жизненном пути «скачущего по горам», дабы вместе с ним пуститься в божественные заоблачные пляски, теперь все знаки на земле и на небе указывают, что, благодаря возрождению древнейшего мифа, новые шедевры в количестве, также определенном «удивительнейшей магией математических формул», будут явлены человечеству. Но, прежде чем счастливая горстка избранников, немногочисленные избранные счастливцы, которым вместе с пригласительным билетом на вернисаж будет вручено богемно-светское ius primae noctis, прежде чем эти, в силу разных причин и обстоятельств блестящие, знаменитые, титулованные, влиятельные и могущественные особы смогут в вышеупомянутый день, начиная с семи вечера (а не с двадцати двух, однако!), любоваться и восхищаться в Галерее Барба на улице Ансьен Комеди этими шедеврами, обессмертившими скромную до недавних пор манекенщицу, и таким образом станут воистину первыми на свете свидетелями художественной беатификации — старый старикан, ловко обойдя журналистские пикеты и дозоры, неизвестно когда и каким видом транспорта проскользнул со своей музой в Париж, наполнив мифологическим бытием несколько лет пустовавшую квартиру на площади Дофина в старинном доме, узком, как стрельчатая башня, и по причине этой своей, устремленной в небо пятиэтажной стрельчатости абсолютно недоступном для посторонних, а затем, тоже неизвестно когда, скорее всего темной ночкой в канун торжества, украдкой покинув уютную опочивальню, в сопровождении одного лишь юного Джулио Барба, собственными мифологическими дланями развесил на стенах двух (только двух, однако!) небольших залов свое двадцатидвукратно повторенное волшебное чудо, запечатленное с помощью масляных красок на двадцати двух холстах; итак, в канун дня, означенного двумя одинаковыми цифрами, вместившими в себя преклонение и прочие трогательные человеческие чувства, пресса, лишенная живительных свеженьких новостей, прибегла к приему, которым привыкла пользоваться в тех случаях, когда недостаток информации угрожал ее всеведению, а именно: поспешила заполнить белые пятна на ортисовской (в данном случае) карте множеством домыслов и сплетен, в результате чего, например, появились сообщения, будто старый старикан вместе с мадемуазель Пилье взошли на борт самолета в Ницце и в горних высях подкрепились скромною пищей обычных смертных, летящих в Париж, по другой же версии — да и в самом деле, кто видел их на аэродроме? — они в Антибе сели в серебристый «Мистраль», однако, поскольку и на Лионском вокзале, находившемся под неусыпным наблюдением, никто не засек двух странствующих богов, появилась еще одна версия их таинственных действий, согласно которой божества и вправду ехали в «Мистрале», но, по свидетельству очевидцев, в Лионе вдруг куда-то исчезли, Исчезли? как это исчезли? воскликнул мсье Леду в своем бистро на набережной Орфевр, на крылышках, что ли, упорхнули или просто напросто дематериализовались? Андре Гажо, сделавшийся уже специалистом по части Ортиса, сидя с коллегами на террасе «Флоры», понимающе усмехался, но, поскольку и он упустил дичь, то, не желая рисковать своим авторитетом, сохранял для себя догадку, какой простой трюк проделал зловредный сатир, чтобы сбить с толку преследователей и незамеченным добраться со своей нимфой до неприступной башни на площади Дофина; итак, под этот аккомпанемент, напоминающий нестройную охотничью музыку, хотя в данной ситуации более уместен был бы бравурный свадебный марш; итак, прежде чем ровно в семь часов под обстрелом полчища репортеров распахнутся наглухо закрытые последние два дня двери Галереи Барба и телевизионный автобус, скромно примостившийся неподалеку, начнет прямой отлов стекающихся к этим дверям знаменитостей, дабы, запечатлев их в образе, движении и звуке, показать затем в удобный момент миллионам почитателей: итак, пока торжественное вернисажное богослужение по всем правилам торжественного церемониала не положило начало бессмертному бытию двадцати двух полотен, счастливые избранники, свидетели беатификации, ожидающие грядущего ритуального действа, отдельные солисты и отдельные солистки — те, что уже погрузились в атмосферу благовествования, и те, что еще не отрешились от своих личных, мирских (в отличие от ортисовских, то есть сакральных) забот — даже в самых интуитивно-смелых своих предположениях не способны вообразить, на какие недосягаемые высоты взметнется в этот вечер апофеоз Антонио Ортиса и каким кромешным мраком окутается день рождения мадемуазель Пилье —

фоторепортеры и журналисты, как всегда ненасытные, надеясь, что в этот богатый событиями вечер им еще удастся кое-чего урвать от божественности Ортиса и тайн его обретшей бессмертие возлюбленной, не отстанут от старика и Франсуазы, когда те, покинув без четверти девять Галерею Барба, в весенних сумерках направятся к своей пятиэтажной башне на площади Дофина, они двинутся за ними следом, но, зная о неукротимых приступах ярости старикана, когда ему не в пору заступают дорогу, будут держаться на почтительном расстоянии от избранников судьбы, как шпики украдкою прилипая к холодным стенам окутанных сумраком домов либо, если те приостановятся, ныряя в темные подворотни, они будут сопровождать их, ничего не подозревающих, поглощенных своими неземными делами, крадучись, последуют за ними по пятам, пересекут сперва пустынный перекресток Бюси и затем по улицам Мазарини и Генего достигнут набережной Сены, ни на миг не упуская из виду редкостную дичь, невидимые и алчные, как гиены, учуявшие падаль, как сонм отвергнутых любовников и еще, пожалуй, как поднаторевшие в уличных схватках бойцы — то прижимаясь к холодным стенам старых домов, то рассыпаясь по подъездам и подворотням, лихорадочно переводя во франки, лиры, марки и доллары еще одну фотографию знаменитых любовников или выжимая из своих усталых и возбужденных мозгов еще один вопрос, чтобы, коварно и неожиданно его задав, вырвать у старика ответ, который подойдет для заголовка на первой полосе завтрашней газеты, Ганс, скажет глашатай благой вести Андре Гажо, я знаю их лучше, чем кто другой, они у меня на крючке, я накрою их на Новом мосту, получится недурной кадр, а ты — на площади Дофина, что тоже весьма-весьма, Нет, скажет Ганс Вагнер из «Ди Вохе», и мне они нужны на Новом мосту, немцам подавай виды Парижа, площадью Дофина тут не обойтись, Hallo, boys! весело крикнет Дик Пауэр из «Юнайтед Пресс», мне надоело, перехожу в наступление, однако коллеги успеют вовремя его остановить и втащить в провонявший котами подъезд, а потом — кто ж мог предвидеть, что случится потом? — не пройдет и получаса, как случится такое, что им уже не понадобится прятаться и петлять, наоборот: внезапно, чуть ли не сверхъестественным способом обретя свободу и полную независимость в своих профессиональных действиях, толкаясь и сражаясь за лучшее место уже только со своими коллегами да с горсткой случайных зевак, они смогут за несколько минут заработать кучу франков, марок, лир или долларов, шальное счастье им улыбнется, у меня собачий нюх, скажет Андре Гажо, когда опомнится от первого потрясения, я чувствовал: что-то случится, а те, кому не хватит терпения, кто раньше времени слиняет, локти будут себе кусать, что упустили такой фантастический случай, это и вправду будет случай, каких мало, поэтому счастливцы, которые останутся на поле боя, смогут обстреливать Ортиса со всех сторон, не жалея боеприпасов, сбоку, сзади, выскакивая у него из-под носа, он же, сжимая в стариковских объятиях хрупкую земную оболочку той, которую обессмертил, будет идти, ко всем и ко всему безучастный, словно верховный жрец, несущий грозному божеству бесценную жертву, он будет идти среди тьмы и среди вспышек, озаряющих тьму наподобие свадебных фейерверков, будет идти во тьме под свадебной молодой и нежной листвою огромных каштанов на площади Дофина, и, если б спящая способна была заговорить, она могла бы подхватить слова, оброненные некогда с ожесточенным высокомерием прекрасной и холодной как лед Ингрид Хальворсен и ловко использованные Лорансом, могла бы сказать словами стародавней песни: левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня, а он мог бы во тьме под свадебной листвою воскликнуть: заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями: не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно, и тогда бы она, погруженная в сон, хрупкоцветная, возносящаяся на небо Франсуаза, если б могла, возвестила городу и миру: вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам —

но сейчас, когда до девяти вечера остается еще несколько часов, а значит, финал, хотя и такой близкий, что до него, кажется, рукой подать, все еще находится вне пределов человеческого понимания и, прежде всего, недоступен сознанию и предчувствиям самих жертв, и, пожалуй, не стоит гадать, говоря словами некоей сказки, что тому причина: слепой случай или неотвратимый, запечатленный в звездах рок; ну а сейчас, пока дверь Галереи Барба, преграждающая доступ в храм, освященный присутствием двадцати двух шедевров, еще наглухо заперта, а журналисты и фоторепортеры еще не сбились в стаю, и каждый из служителей могущественной, хотя и безымянной, музы рыщет своими путями, не забывая, однако, что не позже, чем без четверти семь, надо быть на улице Ансьен Комеди, чтобы не пропустить никого из съезжающихся на вернисаж знаменитостей, а главное — не прозевать прибытия Ортиса и мадемуазель Пилье; когда, стало быть, и этот, занимающий высшую ступень в иерархии, а следовательно, изощренный в искуснейших песнопениях хор счастливых избранников тоже еще не собрался, ибо еще не настала пора приступить к обряду беатификации, которому им предстоит придать блеск своим присутствием, отдельные солисты и отдельные солистки, те, что уже погрузились в атмосферу благовествования, и те, что еще не отрешились от своих личных, мирских (в отличие от ортисовских, то есть сакральных) забот, предаются следующим занятиям:

Ален Пио ищет убежище во сне

не хочу видеть этого человека, думает Ален Пио, не хочу смотреть на его картины, будь проклят день, когда я его встретил, повернувшись к стене лицом, чтобы не видеть солнечных бликов на окне, он пытается заснуть и действительно засыпает, проваливается в сон, не успев отогнать неотвязные мысли — вчера он решил уехать, все равно куда, лишь бы не поддаться искушению и не пойти на вернисаж Ортиса, Чудесное было утро, одно из самых чудесных, какие я в жизни видел, ночью наш убогий домишко на сваях содрогался от ветра, но на рассвете наступила тишина, самая глубокая тишина, какую только можно вообразить, Ален покидал в дорожную сумку самые необходимые вещи и поехал на вокзал, но только на месте сообразил, что он на Лионском вокзале, конечно, можно было в первой попавшейся кассе купить билет до любого из сотни населенных пунктов, однако, осознав, что это Лионский вокзал, он тут же себе представил, что покупает билет до Волльюра, и потому вернулся домой, в свою студию на улице Фальгьер, проспал всю ночь тяжелым сном без сновидений, проснулся чуть свет, а поскольку не мог больше уснуть и не хотел думать, Когда она позвала: Ален! я стоял под душем, но все же ее услышал, Иду, Сюзанна! крикнул я, брюки и рубашка остались в комнате, поэтому я, как был, голый, пошел в мастерскую, откуда Сюзанна меня звала, итак, чтобы не думать, он принял снотворное и благодаря этому проспал целое утро и полдня, проснулся неотдохнувший, но голодный, поискал в ванной, где у него была кладовка и стояла газовая плита, нет ли чего съестного, нашел только кусочек швейцарского сыра и бутылку красного вина, с жадностью съел сыр, потом пил слишком теплое кислое вино, Этот человек не хотел меня обидеть, однако же я его ненавижу и не могу возбудить в себе никакие другие чувства, кроме ненависти, я ненавижу его и, возможно, испытал бы облегчение, если б мог ему об этом сказать, вернувшись обратно на тахту, Ален ложится у стены, к стене лицом, чтобы не видеть солнечных бликов на окне, пытается заснуть и действительно засыпает, проваливается в сон, не успев отогнать неотвязные мысли;

Сюзанна в растерянности

Сюзанна! кричит Бернар Венсан, увидав с террасы «Руаяля» проходящую мимо девушку, она остановилась, Венсан подошел, Рад тебя видеть, говорит он, что слышно? Ничего, отвечает она, ничего интересного, Ты спешишь? Нет, я никуда не спешу, Я тебя немножко провожу, говорит Венсан, тронутый бледностью Сюзанны и как будто испуганным выражением ее чуть раскосых серых глаз, Ты куда? В Национальную, они переходят бульвар Сен-Жермен, Нигде тебя не видать, говорит Венсан, что в университете? Сюзанна молчит и только, когда они сворачивают на улицу Сен-Бенуа, спрашивает: ты видишься с Аленом? Редко, отвечает он, У него ктонибудь есть? Не знаю, кажется, нет, я давно его не встречал, заходил раза два на Фальгьер, но не заставал, они идут дальше, опять молча, Венсан останавливается возле столиков маленького ресторана: выпьешь чашечку кофе? и, не успев договорить, вспоминает, что год назад, тоже ранней весной, именно тут, в этом ресторанчике, познакомил Алена с Сюзанной, Прости, я не хотел тебя огорчить, и понимает, что сказал так напрасно, вышло еще бестактней, чем с этим приглашением, они опять умолкают, сворачивают на улицу Жакоб, потом на улицу Святых Отцов, затянувшееся молчание все сильней тяготит Венсана, Господи! неожиданно восклицает он, насколько я могу судить, это полнейшая чушь, кажется, вы сделали ужасную глупость, чего вы не поделили? в жизни не видел, чтобы люди были так влюблены и так счастливы, ничего не могу понять, Я тоже, тихо говорит Сюзанна, я тоже ничего не понимаю, Не хочу лезть в душу, но ведь что-то между вами должно было произойти, Не знаю, говорит Сюзанна, не знаю, что тогда случилось, полгода уже я только об этом одном и могу думать и все равно ничего не знаю, ничего не понимаю, Постой, в начале сентября, когда Ален продал несколько картин, вы поехали на юг? Да, поехали, Ну и что? Провели недели две в Волльюре, у Ортиса, У кого? Ален тебе ничего не рассказывал? Нет, сказал, когда мы встретились раз после вашего возвращения, что вы были гдето на море, А еще? Сказал, что вы расстались, вот и все, в общем, ясно дал понять, что не хочет говорить на эту тему, так, значит, вы были у Ортиса? каким же чудом вам удалось попасть к старику? ведь он тогда никого не принимал? Он нас пригласил, Как это — пригласил? Очень просто, мы приехали в Волльюр, сняли домик на пляже, там много таких домиков, но тогда, кроме нас, никого не было, А Ортис? Ортис пришел на пляж в первый же день, когда мы только приехали, рано утром, я еще спала, а Ален пошел купаться, И он с ходу вас пригласил? Сюзанна отвечает не сразу, она пытается вспомнить то утро, когда после ночи, проведенной в объятьях Алена под завывание ветра, который, с яростным упорством колотясь в хилые стены домика, казалось, сотрясал и кровать, на которой они лежали, после той ночи в объятьях Алена, чье тело в гудящей тьме было прохладным и пахло морем, а они в своей неутолимой жажде многократно и нетерпеливо погружались в глубину этой гудящей тьмы, чтобы потом на несколько минут вынырнуть на поверхность и, прислушиваясь к биению своих сердец, набрать в легкие воздуха и опять окунуться в вибрирующую стихию, так вот, когда посреди этой ночи удовлетворенных и тотчас вновь вспыхивающих желаний они, наконец, заснули, и после короткого сна, который не сном был, а дальнейшим чередованием удовлетворенных желаний и неутолимого вожделения, она утром проснулась, вошел Ален, еще не обсохший после купания и сказал: Сюзанна, у нас гость, она не могла вспомнить, когда именно Ортис предложил им перебраться к нему, они втроем сидели за низким деревянным столом, Ален в красных плавках, Ортис, только это она запомнила, говорил мало, но жадно ел овечий сыр, оставшийся от вчерашнего ужина, пил белое вино, и, точно это происходило сейчас, она видела под полуопущенными веками, будто в себе самой, плоские и тяжелые, с короткими пальцами, кисти его рук, почти коричневые и шершавые, покрытые густым волосом, Прости, Сюзанна, нарушает молчание Венсан, но раз уж ты начала… значит, вы жили у Ортиса? Я понимаю, что ты имеешь в виду, говорит Сюзанна, ничего такого не было, да и не могло быть, Ален и не думал ревновать, с какой стати? Ортис вообще нами не занимался, мы встречались, и то не каждый день, только за столом, сперва он собирался писать Алена, потом меня, но из этого ничего не вышло, Ален работал? спрашивает Венсан, О да! очень много, И никакая кошка между вами не пробежала? Нет, если можно говорить о счастье, то, пожалуй, мы были счастливы, В тот последний день, думает она, Ален не отрываясь работал, потом, под вечер, мы пошли пройтись, остановились около фонтана и смотрели на жирных карпов, вода в бассейне была прозрачная, а вокруг стояла тишина, только журчанье фонтана было слышно, помню, пахло луком, чесноком и подгорелым оливковым маслом, потом мы зашли в бистро при гостинице, Алену захотелось выпить пива, за одним из столиков сидел Ортис, мы никак не ожидали его увидеть, по вечерам мы иногда заглядывали в это бистро, но Ортиса там никогда не встречали, он пил белое вино, но, скорее всего, не был пьян, спросил, не выпьем ли мы вина, Ален сказал, что предпочитает пиво, Как подвигается работа? спросил Ортис, Не знаю, сказал Ален, иногда кажется, что хорошо, но тут же я начинаю думать, не ошибаюсь ли, У меня были когда-то четыре попугая, сказал Ортис, две пары, вакханалия красок, одна чета звалась Адам и Ева, другая — Тристан и Изольда, у меня, бывало, душа разрывалась: кто больше заслуживает любви и восхищения — эти хитрые твари или розовые фламинго, абсолютно независимые в своей созерцательности, выбор нелегкий, но попугаи, как вам известно, умеют говорить, мои же почти достигли совершенства, когда они меня видели, Адам кричал: привет, Антонио, как идет работа? а Ева: здравствуй, Антонио, почему ты не работаешь? Тристан в свой черед, приветствуя меня, верещал: живем жизнью художника, Антонио! а Изольда: работай, работай, Антонио, время не ждет, Что с ними случилось? спросил Ален, подохли? Я их отравил, сказал Ортис, на обратном пути мы опять остановились около бассейна с карпами, и, я помню, Ален сказал: все говорят, что он кончился, но это неправда, он еще покажет, на что способен, это чудовище — гений, а перед тем, когда мы еще были в бистро, пришла эта парочка, они сели за стойку бара, молодой человек и девушка, парень сразу нас углядел и закричал: привет, Ален! Кто это? спросил Ортис, Мой приятель, сказал Ален, работает в «Париматч», Журналист? Да, сказал Ален, очень способный, далеко пойдет, А малышка? спросил Ортис, Не знаю, сказал Ален, я с ней незнаком, он часто меняет девушек, потом Ален подошел к ним, совершенно не помню, о чем мы с Ортисом разговаривали и разговаривали ли вообще, кажется, он молчал и пил вино, да, конечно, молчал и пил вино, а я не знала, куда деваться, и только мечтала, чтобы Ален снова был рядом, наконец Ален вернулся, сел и, помню, сказал: как тесен мир, везде встречаешь знакомых, В этой малышке, сказал Ортис, есть что-то от растения, шея у нее точно хрупкий цветочный стебель, Можно я их вам представлю? спросил Ален, помню, черные глаза Ортиса вдруг стали злыми, Зачем? спросил он, Мой приятель, сказал Ален, его зовут Андре Гажо, он, как я вам говорил, журналист и мечтает с вами познакомиться, Превосходно, сказал Ортис, я всегда пугалась, когда его голос внезапно становился старческим и ехидным, Превосходно, сколько лет вашему приятелю? Вероятно, он мой ровесник, сказал Ален, года двадцать три, двадцать четыре, Самое оно! воскликнул Ортис, пускай помечтает, мечты в его возрасте облагораживают, я еще не поняла, куда клонит Ален, но знала, что в отличие от меня дурное настроение Ортиса его ничуть не смущает, так или иначе, он сказал: вы недооцениваете наше поколение, мы реалисты и позволяем себе мечтать только, если можем мечты осуществить, Гажо приехал в Волльюр специально, чтобы взять у вас интервью, наверное, это относится к разряду невозможного? Боже, как я любила Алена за то, что он умел всегда оставаться самим собой и в отношениях с любыми людьми, в любых ситуациях сохранял независимость — они молча переходят мост дю-Каррузель и идут дальше под платанами набережной, вдоль серой массивной стены Лувра — Ничего не могу понять, думает Венсан, а Сюзанна продолжает: когда поздно вечером я позвала Алена, нет, сначала было так: Ортис молчал, потом проговорил этим своим неприятным, по-стариковски скрипучим голосом: зовите его, этого вашего приятеля, тогда Ален, помню, крикнул: Андре! и тот, словно только того и ждал, мигом соскочил с высокого табурета и подошел к нам, на меня он не произвел приятного впечатления, возможно, он был красив, но мне не понравился, я не люблю таких самоуверенных и чересчур гладких типов, Ортис с минуту прищурясь его разглядывал, Значит, вы специально ради меня приехали в Волльюр? спросил он и, прежде чем тот успел ответить, задал следующий вопрос: сколько вам заплатят за интервью? я все время смотрела на Алена и видела, что у него потемнело лицо, Ох! сказал Андре, все же немного смутившись, тут ведь не в деньгах дело, Ах вот как! проскрипел Ортис, тем лучше, для меня, разумеется, а то я было подумал, что, отказываясь дать интервью — а я никому не даю интервью, и вы, как журналист, должны это знать, Я знаю, поспешно вставил Андре, но именно поэтому… помню, Ортис махнул рукой, будто отгоняя назойливую муху: именно поэтому никакого интервью с Ортисом не будет, однако, подумал я, раз уж вы специально ради меня тащились в такую даль, а теперь будете вынуждены несолоно хлебавши возвращаться в Париж, надо бы хоть как-то вознаградить вас за ваши труды, я полагал, чек на пятьдесят тысяч вас бы устроил, но, поскольку вы в деньгах не заинтересованы, он отодвинул недопитый бокал и поднялся, тем лучше для меня, богатому черти деньги куют, до скорой встречи, дети! он помахал нам рукой, после чего подошел к Гажо и потрепал его по плечу: коли уж попали в Волльюр, загляните в церквушку святой Агаты, не пожалеете, начало двенадцатого века, сами увидите, и я нисколько не удивлюсь, если, преклонив перед алтарем колена, вы воскликнете: милосердный Господь и святая Агата, не откажите в просьбе: чтоб его разорвало, этого проклятого старика! когда он вышел, мы довольно долго молчали, наконец Андре пододвинул свободный стул и сел, помню, он закурил и сказал: один ноль в его пользу, Извини, сказал Ален, Не за что, сказал Андре, матч еще не закончился, после чего, обернувшись, позвал: Франсуаза! а когда она подошла, сказал: познакомьтесь, это Франсуаза, а это мои друзья — Сюзанна и Ален, она и правда чем-то напоминала хрупкий цветок, но самым поразительным в ней были огромные карие глаза, пожалуй, слишком большие и тяжелые для ее маленького лица, Андре совершенно не обращал на нее внимания, она же за все время, что мы просидели за одним столом, не произнесла ни слова, Андре заказал виски, Как ты считаешь, наклонился он к Алену, старик уже кончился? Нет, сказал Ален, он еще покажет, на что способен, Пока один ноль в его пользу, повторил Андре, но я упрям, это игра, а я люблю азартные игры и люблю выигрывать, шеф меня вызвал и спросил: ты, кажется, собираешься в отпуск? Собираюсь, ответил я, А на юг прокатиться не хочешь? Куда, например? я на это, Ну, скажем, в Волльюр, я сразу смекнул, что у него на уме, и говорю: думаю, в Кремль к господину X.