— Все, спасибо, спасибо, извините.

Я взял маму под руку, и попробовал сдвинуть с места, и удалось мне это сделать с большим трудом, как будто внутри ее тела появился твердый, тяжелый каркас. Она напряглась и всерьез сопротивлялась.

— Мамочка, пошли! — Умоляюще зашептал я ей в ухо, прикрытое потной пегой прядью. Участливое отношение окружающих к нашей идиотской семейной ситуации казалось мне временным чудом. Сейчас они опомнятся, и поймут как это смешно и по–зорно.

— Мамочка, пошли!

Сделали несколько шагов. Идея Алексеевна повернула голову назад, насколько позволяла закостеневшая шея, и попросила чужим голосом.

— Освободите меня, товарищи.

Спортсмены мялись на месте.

— Товарищи, на помощь! — Совершенно невообразимый, чужой, гнусный, гнуса–вый голос вытекал изо рта моей матери.

— Ты, что, старая сволочь, ты что задумала?! — Почти беззвучно, задыхаясь от рвущегося изнутри воздуха, шептал я.

— Это сын, сын. — Сказали сзади с сомнением. Наверное, мифический Петраков.

— Ха–ха–ха. — Театрально усмехнулась мама, но слова эти на нее как–то подействовали, и она стала сопротивляться меньше. Мы поползли по направлению к дому. Я чувствовал, что мама все время хочет что–то сказать, но у нее просто не хватает сил, воздушный поток с хрипом гуляющий в носоглотке, не подчиняется. Уже на самом подходе к дому, она сообразила, что надо делать, чтобы добыть силы для заявления. Она остановилась.

— Ты не сын.

— Да, да, я не сын, я негодяй, я пьянь, но только пошли домой!

Скамьи у подъезда были заполнены лучше, чем трибуны Колизея во время гладиаторского боя. Все регулярный старухи, алкаши, приличный соседи, в другое время пробегающие с сумками мимо скамеек, даже фрау Ремер с переводчицей. Эти двадцать метров дались нам с мамулей нелегко. Она хрипела, кривила то ли в презрительной улыбке, то ли под действием крепнущего пареза рот, и рывками двигала ноги как каменная статуя, которую щекочут пониже спины. Я обливался потом и яростью. Не смотрел по сторонам. Все идиотические советы — «надо вызвать «скорую» — висели в поодаль, никто не смел к нам приближаться. Не стала соваться со своей немецкой правдой и интуристка. Впрочем, я думаю, она увидела достаточно, чтобы сделать вы–годные для себя выводы.

Только бронированная Тамара Карповна спросила — на фоне общего молчания ее слова прозвучали особенно громко:

— Ты что, помирать собралась… Алексеевна?

Потом постель, врачи, две недели почти полного беспамятства. В общем, все неинтересно. Суета, огромные памперсы.

А кончина была тихой и мирной. Почти все время я сидел дома с нею один. Читал, смотрел в присмиревший, что–то бормочущий шепотом телевизор. Я специально держал его включенным, мне казалось, что мама следит за тем, что происходит на эк–ране. И вот однажды, когда шел какой–то документальный фильм из советской жизни, и показывали веселую праздничную колонну, деревянный дурак вдруг взревел.

— ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЕРВОЕ МАЯ! День всемирной солидарности трудящихся.

Мама неожиданно улыбнулась и тихо прошептала.

— Моя Дуся приехала.

И тут же умерла.