Сегодня Ларисе не удалось вырвать свой номерок у несговорчивого табельщика, это грозило новым вызовом к Жигалову и неизбежным очередным выговором. Она всхлипнула, упала на стул и сердито отвернулась от Терентьева. Он был в ответе за все ее жизненные неприятности.

— Проспали, Ларочка? — посочувствовал Терентьев. — У вас глаза опухли.

— Ничего не проспала! — огрызнулась она. — И не глаза, а веки. Всю ночь плакала.

— Опять в кого-нибудь влюбились? Кому же на этот раз выпало такое горе — ваша любовь?

Лариса с негодованием взглянула на него, на секунду прищурившись. Она была близорука, но скрывала это. Ей казалось, что очки уродуют лицо. Она легко ориентировалась среди нечетких силуэтов окружающего мира и даже в театр и кино не брала очков. Когда ей нужно было что-нибудь внимательно осмотреть, она прищуривалась — на мгновение, не больше, пристальный взгляд был короток и резок. Терентьев, не говоря ей об этом, часто удивлялся, как много и точно она успевает увидеть за время этого стремительного, как удар, взгляда.

Разглядев, что Терентьев настроен добродушно, она рассмеялась.

Лариса увлекалась стихийно и преднамеренно, по случаю и из принципа, превращая свои привязанности в подобие игры. Месяца два назад она признавалась, что сходит с ума по известному драматургу, умному, язвительному и больному. У него имелась жена, двое детей и четверо нежно любимых внуков. Лариса в отчаянии спрашивала Терентьева, как поступить, если драматург разведется и сделает ей предложение, — отказать не хочется, а согласиться страшновато, все-таки сорок семь лет разницы, да и старушку жену нехорошо обижать, она добрая. Терентьев не верил ни одному ее слову и, смеясь, давал неисполнимые советы, Лариса, тоже смеясь, обвиняла его в бессердечности. Драматург внезапно скончался, решив тем все затруднения. Сердце Ларисы теперь было пусто, перенести этого она не могла.

Терентьев не ошибся — причина опоздания была в новом увлечении.

— Я вчера попала на эстонский хор, — делилась Лариса переживаниями. Она хлопотала у стенда, собирая схему нового опыта, и искоса поглядывала на Терентьева: действуют ли на него ее признания. — Они пели, кажется, «Реквием» Моцарта — что-то очень торжественное и скучное. Под такую музыку хочется умереть. Вы не поверите, какой у них дирижер — высокий, изящный Я час бродила по улице после концерта, чтоб поговорить с ним, но он вышел с певцами. Как вы думаете, Борис Семеныч, он женится на мне, если мы познакомимся?

— А вдруг он женат?

— Вот этого я боюсь. Такие люди почему-то всегда женаты.

— Вероятно, в этом виноваты женщины — не дают проходу хорошим людям, пока не утащат в загс.

— Ненавижу женщин, они хищницы. Не понимаю, что находят в них мужчины.

— У мужчин плохой вкус, Лариса, с этим приходится мириться.

— Борис Семеныч, вы на меня не рассердитесь?

— За что? Что вы не поговорили с вашим дирижером и от этого всю ночь проплакали?

— Нет, за то, что я купила вам два билета на сегодняшний концерт. Вы сможете посмотреть, так ли он красив, как мне показалось. Я говорю о дирижере.

— Почему же два билета?

— Вам, наверно, захочется кого-нибудь пригласить.

— Конечно! Я приглашаю вас — не возражаете?

— Ладно, пусть меня. Я знала, что вы меня пригласите. После работы я заеду домой и переоденусь, и мы отправимся на концерт. Мы сегодня работаем с сернокислыми солями или хлоридами?

— Сегодня исследование сернокислых растворов.

Приступая к опытам, Лариса преображалась. Только что она бегала по комнате, взмахивая кудряшками, смеясь и болтая. Теперь она наклонялась над приборами и склянками, руки ее неторопливо поднимались и опускались, она вся замедлялась, словно переходя на иной ритм, становилась от сосредоточенности рассеянной — нужно было повторять по два раза, чтобы она услыхала.