Дело было не в том, что Лариса прилежно работала. В их большом, хорошо устроенном институте старательные лаборантки имелись в каждой группе. Перемена, происходившая с Ларисой, едва она подходила к стенду, была подобна внезапному скачку из одного возраста в другой. Взбалмошная девчонка, кокетничавшая своими выдуманными увлечениями, вдруг превращалась во взрослую женщину, слишком даже вдумчивую и серьезную. Терентьев украдкой любовался Ларисой. Только в эти минуты молчаливой сосредоточенности и можно было ее разглядеть. Пока она болтала, бегая из одного угла в другой, приходилось отвечать на неожиданные вопросы, парировать выпады. Терентьев добродушно сносил ее озорство. «Боже, какая же она девчонка, подросток, подросток!» — думал он, усмехаясь. У нее и лицо было подростка — еще не округлившаяся, задорная рожица школьницы, грозы мальчишек. Терентьев ощущал себя пожилым человеком рядом с нею. Это ощущение пропадало, как только она брала в руки приборы. Становилось видно, что маленькая головка с растрепанными волосами и лицом подростка сидит на хорошо развитом теле. Было какое-то несоответствие между порывистым движением и легкомысленными разговорами Ларисы и ее вполне созревшей, немного даже утяжеленной фигурой. Это несоответствие еще подчеркивалось короткими платьями, в которых она ходила. Терентьеву, склонному к философствованию, представлялось, что здесь выражается противоречие между внешностью и сутью: лицо и поведение Ларисы остались от детства, а фигура говорила о сегодняшнем дне, даже о завтрашнем — та, завтрашняя Лариса, вероятно, окажется медлительной, малоразговорчивой и вообще вполне положительной особой.

Он, впрочем, не углублялся особенно в эти соображения, чтобы не смущать Ларису очень уж бесцеремонным разглядыванием.

Терентьев прошелся по комнате, остановился перед окном, снова сделал несколько шагов и сел за стол. Он обвел — уже рассеянными глазами — помещение. Он всегда так начинал работу — сперва шагал, потом садился и осматривался. Он любил свою лабораторию. Она была залита светом, заставлена механизмами и посудой, опутана воздушными и водяными трубами и электрическими кабелями. Вдоль одной стены, между окнами, поднимались шкафы с реактивами и растворами, у другой стоял письменный стол и рядом с ним трехметровый стенд, за которым работала Лариса. На стенде громоздились приборы, моторчики и регуляторы — схема задуманного Терентьевым еще десять лет назад исследования причин, определяющих активность ионов в растворах. Посередине стоял водяной термостат — ванна с подогревателем я закрепленным в воде сложным сооружением, похожим на игрушечную карусель; в двенадцати его гнездах, кольцом обвивших центральный контрольный электрод, сидели стаканчики с испытуемым раствором. Четыре самописца на щите регистрировали электрические потенциалы проб, под ними стоял ручной потенциометр — для проверки показаний.

Комната казалась тесной, как почти все химические лаборатории, но в ней была своя внутренняя гармония — ничего лишнего, ничего про запас. Она походила на маленький цех — когда в ней работали, все приходило в движение или помогало движению. Щетинин утверждал, что комната эта чем-то напоминает самого Терентьева. «Ты такой же — путаный и простой», — шутил Щетинин.

Лариса, закончив приготовления, повернулась к Терентьеву.

— Сегодня держите шестьдесят градусов, — сказал он.

Он отвернулся от стенда, склонился над данными измерений, нанесенными на график. За спиной глухо зарычал мотор крыльчатки, размешивающий воду в термостате, зашипел подогреватель. Кривые, вычерченные на миллиметровке, были неожиданны. Терентьев поднял голову. Над столом висели два портрета, фотографии, вырванные из книг. Книги протащить с собою по мытарствам не удалось, грузу и без них хватало, но эти два портрета, запрятанные в чемоданчик, прошагали с ним не одну тысячу километров.