— К сожалению, фильмы, в которых я сыграл, больше никогда здесь не покажут, — намекнул я. — Но с ваших плеч было бы снято это бремя, друг Иддер, если бы я и мои фильмы вернулись в Америку. Там я с превеликим удовольствием стану рассказывать о великодушии и мудрости владыки Марракеша.

— Но моему господину будет нанесен вред, если вы упомянете об этом несчастном стечении обстоятельств — о тюремном заключении…

— Дорогой друг, точно так же вред будет нанесен и мне, ведь возникнет вопрос о том, почему я оказался в тюрьме. Есть определенные происшествия, о которых лучше всего молчать. Через какое-то время они становятся лишь снами, и их реальность можно доказать или опровергнуть так же легко, как реальность снов. Но позвольте сказать, сай Иддер, что я горжусь своими достижениями, связанными с пашой, и я мог бы использовать их, дабы упрочить собственное доброе имя. Разве возможно в таком случае распространять лживые измышления о доверенном деловом партнере?

Хадж Иддер принял мои аргументы и, кажется, обдумывал предложенную сделку, в то время как мистер Микс, который говорил по-арабски не так изысканно, по-прежнему интересовался, кто из нас двоих, черт побери, настоящий предатель.

Я принял это за шутку.

Я знал, что мое небрежное упоминание об известном английском детективе заставило Хаджа Иддера призадуматься, и было столь же очевидно, что он мог освободить меня, если обнаружится способ сохранить лицо.

Я вновь обретал надежду. Вопреки всему я видел шанс на спасение. Я молился о том, чтобы в конце концов вернуться домой, в Голливуд, Di Неут, в новую Византию. Ее тонкие минареты и изящные крыши сливаются с рощами кедров, тополей и кипарисов в теплом тумане, который укрывает серебряные холмы и несет ароматы жасмина, мяты и бугенвиллей. Я иду по пальмовым бульварам, вдоль океана, безопасного и спокойного, в мягких золотистых лучах солнца. И эти огромные шпили и купола, возносящиеся над кронами высоких деревьев, посвящены не жестокому пускающему слюни патриарху, который гадит на мир, одряхлев и утратив способность сдерживать позывы кишечника, — нет, они посвящены его Сыну, его Преемнику, заново рожденному Богу, Богу чистому и единому, Богу, который остается не нашим мрачным властелином, а настоящим партнером на пути самосовершенствования. Я говорю о христианском Боге, а не о Боге евреев или арабов. Их Бог — Бог Карфагена, слабоумный старец, исполненный слепой звериной ярости, которая привела к гибели Минотавра. Он — Бог кровавого прошлого. Этот Бог не способен помочь нам в решении сложных и тонких городских проблем. Призывать такого Бога в Ноттинг-Хилле равносильно вызову дьявола. Я говорю о Боге, который явил Себя в Иисусе Христе. Я говорю о том самовозрожденном Боге, который провозгласил век мира и затем с тревогой смотрел, что Человек творил с этим веком. Бог — женщина, утверждает девчонка Корнелиус. Тогда ты не знаешь Бога, отвечаю я. Бог — присутствие. Бог — идея. Она заявляет, что я всегда свожу все к абстракциям. Но Бог — абстракция, говорю я. Что тут можно изменить?

Бродманн, конечно, хотел моей смерти. Я помню, с каким злорадством он смотрел, когда кнут Гришенко касался моих ягодиц. Я помню все оскорбления. Я помню грязный взгляд Бродманна, который скользил туда и обратно, от моего члена к заду. Пусть думает что хочет. Я — жертва научного рационализма, а не религии. Нож моего отца был оружием светского человека. Ni moyle… Ikh farshtey nit… Миссис Корнелиус соглашается со мной. Она говорит, что теперь все так делают в Англии. Это никак не связано с религией. И в Америке тоже. Повсюду на Западе. Утешение слабое. О чем возвещает подобный обычай? О том, что Сион завоевал христианский мир, — о чем же еще? Иногда миссис Корнелиус хочет видеть в мире только хорошее — и тогда она не замечает очевидных вещей.