Как я мог упрекнуть за ложь во спасение? Я и сам в точно таких же обстоятельствах решался на подобную, и, хотя от нее никогда не бывало вреда, порой она могла смутить или вызвать нежелательные осложнения — вот почему я давно уже перестал лгать.

— Когда ты сможешь уйти, чтобы увидеться со мной? — спросил я.

— Очень скоро. Мы собираемся на север на несколько дней, чтобы навестить Херста на его ранчо. Мы должны вернуться к концу недели. Возможно, ты договоришься с кем-нибудь о роли для меня?

Эта последняя просьба прозвучала с той обезоруживающей, сладостной нежностью, которую я никогда не мог позабыть.

— Конечно. Но мы должны поговорить как можно скорее.

Хотя ее невинное упоминание о Херсте вызвало у меня непреодолимую дрожь, я гораздо сильнее испугался того, что Эсме придется оставить меня снова и мы опять разлучимся на целую вечность! Я упивался ее красотой. Эсме почти не переменилась. Она, конечно же, стала более утонченной, чем тогда, когда мы с ней встречались в последний раз: в Париже она освоила манеры и правила, необходимые благородной леди, и, несомненно, Коля и его жена помогли ей. Ее изумительная осанка напомнила мне Теду Бару. Я упомянул о том, что миссис Корнелиус теперь добилась больших успехов в кино, и Эсме пробормотала на турецком фразу, которой я не расслышал. Повторять ее времени не было. Эсме понизила голос и спросила по-французски, есть ли у меня для нее «neige». Ее запасы кончились, а Вилли Мейлемкаумпф неодобрительно относился и к наркотикам, и к алкоголю, поэтому не собирался ей помогать.

— Вот что у них с Херстом общего, помимо их миллионов.

Я был рад оказать услугу своей суженой.

Наркотики уже стали нашей связью, способом поддерживать контакт до тех пор, пока ей не удастся возвратиться ко мне, не расстроив Мейлемкаумпфа. Я слышал, что в Неваде можно пожениться, не предъявляя большого количества документов, и попытался сказать обо всем этом Эсме, когда возвратился с небольшим бумажным пакетом и вложил его в теплую полудетскую ручку. Как же она была красива! Луиза Брукс, наверное, подражала моей Эсме; именно так она сделала состояние в Германии. Но, как мне слишком хорошо известно, есть цена, которую нужно платить всякому, кто опережает время. Мало того что о твоих заслугах не упоминают, так еще и деньги достаются не тебе, а подражателям… Потом я хотел поцеловать Эсме, но не успел. Взметнулись серебряные волосы, она кинулась к ожидавшему «мерседесу», бросилась в похожий на пещеру салон и махнула рукой темнокожему шоферу так, словно приказывала извозчику поскорее погонять лошадей.

Только тогда, когда она исчезла, мне пришло в голову, что ее водитель тоже показался знакомым. Это был не кто иной, как сам Джейкоб Микс. Возможно, именно его мне следовало благодарить за перемену в настроении Эсме?

Me duele. Tengo hambre. Me duele. Me duele.

Глава пятая

Яне слишком горжусь тем, как зарабатывал на жизнь в 1925 году. Гордиться особенно нечем. И все же не думаю, что со времен детства когда-либо еще чувствовал себя таким беззаботным и столь многого достигшим. Проведя большую часть года в состоянии почти совершенной эйфории, я практически забыл, что родился для борьбы за дело науки и человечества, что мое предназначение — строить огромные летающие города, а не создавать причудливые дворцы и готические поселения, средневековые замки и футуристические танцевальные залы на потребу Фантазии. И все же в тот год в Голливуде, казалось, можно было воплотить все мечты, которые я лелеял, — и сделать это очень легко. Я мог обрести там счастье, мог прожить там всю жизнь, с моей женой Эсме и с нашими детьми; мог стать почитаемым иллюзионистом, столь же известным, как Уолт Дисней или фон Штрогейм, и, вероятно, куда более богатым. На свои деньги Дядя Диззи создал страну, населенную мелкобуржуазными мечтами о прозаическом будущем.