— Что ты там бормочешь?

— Ничего.

— Я ведь слышала, ты что-то сказал.

— Как во время военного положения, говорю. Жалею, что не довелось пережить ни одной войны, возможно, был бы теперь выносливее.

Она запрокинула голову, и он увидел ее шею — белую, полную, разлинованную влажными полосками, похожими на тонюсенькие серебряные цепочки. Ему знаком был этот ее жест. Сейчас скажет: «Ой, не смешите меня, люди».

— Ой, не смешите меня, люди, — сказала она. — Вот уморил, война ему понадобилась. Да-а, права я — инфантильный ты, так и не повзрослел. Вы, мужчины, никогда не взрослеете. В старости к этому прибавляется болезнь Альцгеймера, и готово дело. Жалкая карикатура на человека.

На минуту она замолчала, удовлетворенная. Как после полового акта. Ему стало противно до тошноты.

Потом она снова заговорила. Ее голос, в котором близки были слезы, донесся как из колодца.

— Ты даже о ребенке не в состоянии подумать! Боже мой, и нужно ей было уехать именно сейчас! Зачем мы ее отпустили? Лежит теперь, наверно, в канаве, раненная или, не дай бог…

— Наша дочь давно уже не ребенок… — сделал он попытку погасить первую волну приближающейся истерики.

Он видел в ней опасное, но глуповатое животное и знал, как ему поступить. Закурил.

— Тебе обязательно надо курить? Не чувствуешь, что здесь и так дышать нечем? Ну ты и правда придурок! — заорала она.

Затушив сигарету, он пошел к себе в комнату. Там снова ее раскурил. Присел на тахту, поправил одеяло на окне, потом поглядел на два своих аквариума — в одном были скалярии, второй кишел гупиями. Все до одной рыбки были мертвы. Потускневшие, серые скалярии безжизненными поплавками покачивались на воде. Гупии брюхом вверх всплывали на поверхность.

— Холокост, — произнес он вслух и сделал глубокую затяжку.

Про себя решил ничего не говорить ей о рыбках, и это решение принесло ему злорадное удовлетворение.

Из другой комнаты доносились ее рассуждения:

— Раз это произошло вчера около полудня, темень эта, а она выехала спозаранок, может, куда и доехала. Вполне возможно, что из автобуса их эвакуировали, есть же на вокзалах убежища. Вот во Вроцлаве под зданием вокзала, говорят, есть — огромное. Ты не слыхал? Боже, помоги нам все это вынести. О господи, мы же все передохнем. Если это радиоактивное излучение, нам не выжить, ни единому человечку не выжить.

В ее голосе уже слышались готовые вырваться рыдания.

— Прекрати сейчас же, — крикнул он и затушил сигарету.

Он вытянул шею и теперь мог ее видеть. Она изо всех сил старалась сдержаться. Судорожно зажимала ладонью рот. Капнувшая на руку одинокая слезинка, так и не скатившись, впиталась в кожу. Она украдкой вытерла пальцем глаза. Этот жест его растрогал. Ему нравилось, когда она становилась по-женски слабой. Взяв вчерашнюю газету, он уселся рядом с ней в кресло. Развернул, пробежал глазами заголовки, как будто искал предсказаний катастрофы. Но нашел только колонки процентных ставок и результаты выборов.

— Как можно сейчас читать газету? — спросила она. — У тебя просто нет сердца!

Снова по голосу чувствовалось, что она близка к истерике.

— Отстань от меня, чертова баба.

— Ты в курсе, что у тебя болезнь Альцгеймера?

— А у тебя коровье бешенство.

Скрестив руки на животе, она демонстративно села к нему боком. Одну газетную полосу он уже знал почти наизусть. Теперь взялся изучать вторую. Первая новость о том, что умер знаменитый пианист. Следующая — раздача Оскаров. Затем извещение в траурной рамке о смерти какой-то женщины с двойной фамилией.