Потом я села за столик в пабе при гостинице и заказала большую кружку «Гинесса». Часовня действительно была великолепна; я пристроилась к группке туристов, которые в восхищении водили глазами по стрельчатым сводам, внимая каждому слову экскурсовода в шотландском килте. Но Грааля в часовне не было. Я точно знала. Иначе сразу бы почувствовала. Овечка Долли — всего-навсего очередной научный эксперимент. Ее жертвенное тело — никчемная пустышка. Напрасная, неосуществившаяся надежда на бессмертие. Горькое крепкое пиво ударило мне в голову. Домой я возвращалась опять под дождем.

Злая и раздраженная, я притащила в столовую книгу, в которой нашла упоминание о Польше.

— «Poland is a country…» — читала я своей хозяйке.

Она отложила приборы на тарелку и слушала.

— Да, это правда, — говорила я, — мы — ночные растения, расцветаем ровно на одну ночь в году, в ночь на Ивана Купалу. Брошенные нами семена плывут по рекам в мир. Время от времени мы вдруг объявляемся — по случаю войн, восстаний и исторических катастроф. По утрам мы меняем язык, как меняют белье. Мы — гибриды, живем в домах на колесах, наши паспорта нечитабельны. Ох, зато у нас нет трудностей с чтением кириллицы. Даже наш папа римский в вечном движении — путешествует туда-сюда, беспокойная личность в белом. Мы никогда не взрослеем, хватаемся за десерт раньше, чем подадут первое. Мы действительно таинственная нация, появляемся и исчезаем. Возможно, виной тому климат либо бескрайность наших равнин. Наша маленькая растительная цивилизация оставит после себя, к огорчению будущих археологов, лишь следы нашей инфантильности: шаманские бубны, искалеченных оловянных солдатиков, отдельные слова, слишком трудные для произнесения.

Потом мы в молчании ели хаггис. Хозяйка велела Маргарет открыть еще одну бутылочку вина. Мы чокнулись. Когда перешли к кофе, она ненадолго вышла. Вернулась, неся фотографию в рамке. На ней был изображен молодой мужчина, вернее, совсем еще мальчик, в мундире RAF. Улыбающийся, светловолосый, с молодецкими усиками. Прозрачные смешливые глаза смотрели прямо в объектив. За ним — не поддающийся расшифровке плоский пейзаж.

— Его звали Тадеуш Понятовский, — сказала она.

Имя это она произнесла с расстановкой и безошибочно. Я не преминула заметить, что это очень известная в Польше фамилия. Миссис Скотсмен поставила фотографию на столик, и мы уселись с чашками кофе поближе к электрическому камельку (садовник-то сломал ногу). В уме я пыталась потактичнее сформулировать вопрос, очередной вопрос, который бы вписался в общую картинку-пазл как недостающий фрагмент — мягко, естественно, без нажима; невинный вопрос, который бы залатал прореху, но не показался поспешным и не выдал бы моего любопытства. Но она заговорила первой. Сказала, что он погиб перед самым концом войны. И что даже точно неизвестно, где был сбит его самолет. Я молчала.

— Я любила его, — сказала она, и чашка с легким стуком грациозно опустилась на блюдце.

Пораженная, я смотрела на нее, и опять мое лицо, наверно, выразило больше, чем мне того хотелось. Она ласково улыбнулась.

То была банальная история, если история любви может быть банальной. Оба в военных блузах защитного цвета. Продуктовые карточки, затемненные города, по ночам исчезавшие с лица земли.

— Я думала, жить без него не смогу, — закончила она. — Он говорил с акцентом, похожим на твой.

Так вот почему я здесь. Оказывается, у меня есть что-то общее с Тадеушем Понятовским, летчиком, самолет которого сбили в небе над Гамбургом.