Патриот нового порядка».

Утром я отправил письмо в гестапо. Я достиг своего. Кранц был объявлен патриотом великой Германии! О большем трудно было мечтать. Я получил отсрочку.

«Отсрочка»! Мне кажется, что все эти годы я считал только отсрочкой, хотя фактически это было не так. Человек не может постоянно думать об одном и том же. И я не думал. Думал об операциях, делал карьеру, женился, воспитывал дочь и надеялся, что ее минет кара за грех отца.

Но у судьбы свои категории времени и пространства. Если бы тогда, в сорок втором, мне сказали, что целых двадцать лет меня никто не тронет, я бы счел, что впереди целая жизнь, а сейчас кажется, что лет этих не было, все промчалось моментально, в секунду, и отсрочки никакой не было. Время — это такая же иллюзия, как и все остальное в нашей жизни. Реальна только смерть. Теперь я это хорошо понимаю.

Кранц настиг меня из могилы. Когда я узнал от Устинова о его смерти, меня охватило что-то мистическое. Мне было непонятно, как попал Кранц в город, откуда и как он погиб. Связан ли его приезд со мной? В его появлении я увидел перст судьбы — «Мене, такел, фарес». И ждал.

Все-таки Федор пришел неожиданно. Такое всегда приходит неожиданно, хоть жди его каждый час. Я был дома один. Мне повезло. С самого начала ни одного свидетеля.

Сначала я не узнал его. На пороге стоял опустившийся полуинвалид. Удивительно, что он смог прикончить Кранца с одного удара! Тоже везение своего рода. И для него и для меня… даже для Кранца, наверно.

— Не угадываете, Валентин Викентьевич?

— Простите…

— Чего прощать? Не так уж мы часто видались с вами. У вас судьба своя, возвышенная, а я больше низом, так сказать, по дну жизни…

— Кто вы?

— Федор я… Федор Живых. Бывший партизан-подпольщик и отважный разведчик.

Он прошел в кабинет и долго рассматривал парусник на книжном шкафу.

— Забавная штука, — сказал он наконец. — И вообще, ничего живете. Не то что я.

— Вы пришли, чтобы пожаловаться на нужду?

— Само собой. А вы чего подумали?

И посмотрел на меня нагло, понимающе.

— Я думал, что вы пришли ко мне, как к врачу.

— Именно! Как в аптеку за лекарством.

— Какое же вам требуется лекарство?

— Дорогое. Денег не хватает купить. Может, одолжите без возврата? Подкинете пару сотен?

Я отвечал, как машина:

— Не понимаю.

— Чего уж там понимать! Дрожите-то, как осиновый лист. А я ведь и не сказал ничего.

— Что вы хотите сказать?

— Да так. Был у меня человек один недавно. В гости заезжал. Кранц. Леонид Федорович.

— Не припоминаю, — сказал я.

— А он вас хорошо запомнил.

— Прощу вас объяснить, зачем вы ко мне пришли?

— Да сказал же я уже. За деньгами.

— Почему я должен давать вам деньги?

— Бросьте волынку! Кто раненых отравил? Не знаете? А Кранц знает.

Я пошел ва-банк:

— Если он знает, почему он сам не пришел ко мне? Или в другое место?

Это был трудный для Федора вопрос. Ведь Кранц-то уже не мог подтвердить его слов.

Живых посмотрел на меня мутным взглядом человека, в котором произошли необратимые изменения под влиянием морфия и алкоголя, и который, собственно, и человеком-то уже не имел права называться, но именно поэтому его нельзя было пронять ни разумом, ни даже запугать.

— Леонид Федорович уехал.

— Куда же он уехал?

— Далеко. Навряд вернется.

— Кто же докажет ваши обвинения?

— Чего их доказывать! И так поверют.