Одноглазый справлялся с этим лучше, чем Гоблин. Время от времени он все же находил силы подавить чувство ужаса, выходя наружу, на поле старой битвы, и ковыряясь в собственных воспоминаниях. Иногда и я присоединялся к нему и был уже почти готов воспользоваться разрешением Госпожи и вскрыть пару старых могил.

Однажды вечером Одноглазый спросил:

— Что, до сих пор беспокоишься?

Я в это время стоял, опершись на древко лука, воткнутого вместо памятника в могилу Взятого, которого, согласно надписи, звали Безликим. Тон Одноглазого был серьезен как никогда.

— Есть такое дело, — признался я. — Не совсем понимаю, почему, ведь все это в прошлом, однако мысли обо всем этом покоя не прибавляют. В то время я чувствовал иначе. Тогда все казалось само собой разумеющимся. Великая битва, избавившая мир от Мятежников и большинства Взятых, развязавшая руки Госпоже, делая ее в то же время Властелином. Но в контексте последних событий…

Одноглазый вдруг пришел в возбуждение и поволок меня за собой. Мы дошли до места, ничем не отмеченного, кроме его памяти. Здесь была повержена тварь под названием «форвалака». Та, что — возможно — убила его брата в давние дни, когда мы в первый раз столкнулись с Душеловом, послом Госпожи в Берилле. Форвалака — тварь наподобие вампира, леопард-оборотень, и родина ее — родные джунгли Одноглазого, где-то там, на юге. Одноглазому пришлось целый год охотиться за нею, чтобы отомстить.

— Ты вспоминаешь, как трудно было отделаться от Хромого, — задумчиво сказал он.

Он явно вспомнил нечто, что, мне казалось, он давно забыл.

Мы так и не узнали тогда, та ли форвалака, что убила Там-Тама, понесла наказание за это. В те дни Взятая Душелов близко сошлась с другим Взятым, по имени Меняющий Облик, и по всему выходило, что в эту ночь Меняющий Облик был в Берилле. И принял вид форвалаки, дабы убедиться, что царствующая фамилия уничтожена и победа достанется Империи дешево.

В общем, если Одноглазый и отомстил за Там-Тама не той твари — плакать было поздно. Меняющий Облик стал одной из жертв Битвы при Чарах.

— Да, я вспоминаю Хромого, — согласился я. — Одноглазый, я ведь убил его в той гостинице! Наверняка. И, не появись он снова, никогда б не усомнился, что он мертв.

— И насчет этих не сомневаешься?

— Немного.

— Хочешь прийти, как стемнеет, и раскопать одну?

— А что толку? В могиле кто-нибудь да окажется. А как знать, тот или не тот?

— Они были убиты другим Взятым и членами Круга. А это совсем не то, что, например, тобой, бесталанным.

Он имел в виду отсутствие колдовских способностей.

— Знаю… Те, кто считается их победителями, действительно могли сделать это. Потому только и могу еще думать о чем-то другом.

Одноглазый тупо уперся взглядом в землю. Когда-то здесь стоял крест с распятой на нем форвалакой. Через некоторое время он зябко поежился, и мысли его обратились к настоящему.

— Ладно. Теперь это уже неважно. Было это, если и недалеко, то давно… А мы, если нам удастся выбраться отсюда, будем очень далеко.

Он сдвинул свою черную мягкую шляпу на глаза, чтобы не мешало солнце, и поднял глаза на Башню. За нами наблюдали.

— С чего это она желает идти с нами? Вот что не дает мне покоя. Ей-то это зачем? — С этими словами он как-то странно поглядел на меня, затем, сдвинув шляпу на затылок и уперши руки в бока, продолжал: — Знаешь, Костоправ, иногда смотрю на тебя и глазам своим не верю.