«В чем же, действительно, дело? — снова включил свою мыслительную машину Борис Дмитриевич. — Потрясающая пластичность, ловкость и красота движений гимнасток, фигуристок, их танцы — почему же это не искусство? Они искусны — это так, но, по-моему, от искусства все это далеко. Почему мне не наскучивает смотреть хороший балет, но невозможно долго смотреть прекрасных гимнасток и фигуристов? Пожалуй, в искусстве важна, нужна, необходима душа, мысль; в спорте — техника, великолепной техники вполне достаточно. А потом все, наверное, зависит и от восприятия. Усвоение крови, сил и жизненных соков зависит не только от донора, но и от больного. Кому интересна душа и полет мысли, а кто волнуется лишь от техники и красоты движения тела. По-видимому, в этом и дело…»

И тут же понял, что совсем не смотрит на экран, не интересуется происходящим там, в приемнике, на арене, в спорте. Ему стало неловко, что он занимает место, в то время как позади стоят люди и им не на что сесть. С другой стороны, уйти, показать, будто он выше этого, обидеть всех, наслаждающихся созерцанием, с их точки зрения, прекрасного, он тоже стеснялся и стал ждать приличного повода исчезнуть.

И, как по щучьему велению, в коридоре показался Александр Владимирович.

Вечером! Что-то случилось. Душа хирурга не выдержала, и, уже ни о чем не думая, Борис Дмитриевич встрепенулся, как сердце от адреналина, и бросился вслед за коллегой-завом.

Пока он со своим радикулитом догонял Александра Владимировича, пришло в голову: столь же пугающие мысли возникают у больных и в его отделении, когда он вечером появляется там без особой нужды, а по привычке, или по неуютности жизни вне больницы, или просто для самоутверждения.

«А может, действительно, я потому и еду по ночам, по вечерам, что хочу самому себе казаться хорошим? Хирург я средний и сногсшибательно удачные результаты операций продемонстрировать самому себе не могу. Вот и компенсирую этой своей обязательностью, ответственностью, квазихорошестью. Приеду и сам собой доволен, а что больные при этом пугаются, просто в голову не приходит. А, наверное, это плохо сказывается на их нервном состоянии. Черт их знает, а может, наоборот, они успокаиваются, когда видят — шеф бдит и всегда готов прийти к ним на помощь в случае любой беды. А может, думают: вот настоящий человек, гуманист, Эразм Роттердамский, Ульрих фон Гуттен. И я для этого все и делаю, может? Хорошо, конечно, думать о себе, приятно, но я-то сейчас испугался».

Все оказалось куда интереснее, и смешнее.

Под вечер позвонили Александру Владимировичу друзья из инстанций и предупредили о неожиданной комиссии, которая будет с утра в больнице. Причина неизвестна. Что будут смотреть — неизвестно. Какие указания даны членам комиссии — неизвестно; все скажет им завтра председатель комиссии. Неизвестно, что надо искать — плохое или хорошее. Может, председателю и даны какие-нибудь инструкции, наставления, — неизвестно.

Заробел Борис Дмитриевич за Александра Владимировича и Михаила Николаевича и за всех остальных здешних шефов и начальников. По опыту знал, что такая неожиданная комиссия без подготовки и без инструкций — дело страшное. Бывают комиссии плановые, бывают комиссии по проверке жалоб. Бывает, хотят как-то поощрить, но это редко. Бывают комиссии по проверке обязательств. Бывают комиссии финансовой проверки — это хоть и тяжело, но не медицинские инстанции. Бывают комиссии с идеей разгрома. Но, как правило, всегда известно направление движения, линия сложения сил, так сказать. Вектор, что ли, это называется? Известно, как говорится, направление главного удара. Это знать необходимо перед любой комиссией, чтоб защитить, как раньше говорили в медицине, место наименьшего сопротивления, а теперь — в связи с увеличением знаний об аллергии — место наибольшей реактивности и, чтоб защитить место, где тонко и где потому именно там и рвется.