— Послушай, Фред… Мне очень жаль, что ты проиграл дело.

— Все в порядке. Превратности войны.

— Я хочу сказать, что мне ужасно жаль этого бедного Липиатта. Мне было просто плохо, когда я смотрела на него. Его в самом деле…

— Повесят? — закончил фразу Барлоу. — Нет. Во всяком случае, я так не думаю.

— Но ведь по закону… ты же слышал, что сказал папа!..

Фредерик Барлоу лишь присвистнул, и по лицу его было видно, что тема его не очень интересует, ибо он смотрел на Тони Морелла.

— Моя дорогая Конни, — сказал он, — игра в кошки-мышки — это идея твоего отца. Закон он и в грош не ставит. Заинтересован он лишь в том, чтобы торжествовала абсолютная неоспоримая истина, как он ее видит.

— Но я все же не понимаю.

— Видишь ли, Липиатт совершил убийство. Если я правильно понимаю, твой отец не считает, что при данных обстоятельствах он заслуживает виселицы. С другой стороны, он таки совершил убийство и заслуживает наказания. Так что твой уважаемый родитель дал ему поджариться в собственном соку, когда человек думает, что через восемь часов его поведут к петле. Затем мистер Айртон формально снизойдет к рекомендации проявить снисходительность, и министр внутренних дел заменит приговор на пожизненное заключение. Вот и все.

Выразительное лицо Тони Морелла помрачнело.

— Смахивает на инквизицию, не так ли?

— Может быть. Не знаю. Вопрос к судье.

— Но есть у него право на такие поступки? — настаивал Морелл.

— С технической точки зрения, да.

— А с моральной?

— Ах, с моральной! — сухо улыбнувшись, отмахнулся Барлоу.

Констанс чувствовала, что общение идет явно не по плану — в нем присутствуют какие-то подводные течения, смысла которых она не могла уловить. У нее было смутное ощущение, что Фред Барлоу едва ли не догадывается, что она собирается сообщить. Так что Констанс сделала решительный шаг:

— Рада это слышать. То есть это было бы плохой приметой или оставило бы по себе дурной осадок, если бы сегодня произошло нечто подобное. Я очень счастлива, Фред. Мы с Тони решили пожениться.

На этот раз Фред глубоко засунул руки в карманы брюк. Несмотря на все старания сдерживаться, у него побагровели скулы; он преисполнился предельной ненависти к этому невольному признаку волнения. Он понурил плечи под черной мантией и, уставившись в землю, стал раскачиваться на пятках, словно оценивая сказанное.

— Поздравляю, — сказал он. — Старик знает?

— Нет. Мы приехали сообщить ему, но ты же знаешь, как это бывает в последний день сессии. Сегодня вечером он едет к побережью, где мы с ним и увидимся. Но, Фред, сегодня вечером и ты едешь в свой коттедж, не так ли?

— То есть вы хотите, чтобы я сообщил ему эти новости. Так?

— Ну, как бы намекнуть ему. Пожалуйста, Фред! Ты же сможешь, правда?

— Нет, — подумав, отказался Барлоу.

— Не сможешь? Но почему?

Барлоу ухмыльнулся. Взявшись за отвороты мантии, словно обращался к присяжным, он склонил голову набок.

— Примерно двадцать лет, — мягко сказал он, — когда ты только училась ходить, а мне было двенадцать лет, я возился с тобой и заботился о тебе. Я решал за тебя арифметические примеры и делал упражнения по французскому, когда ты ленилась делать их сама. Когда ты попадала в неприятности, я вытаскивал тебя. Ты милая девочка, Конни, и твоя привлекательность не имеет границ, но тебе никогда не было свойственно чувство ответственности. Если ты собралась выходить замуж, тебе самой придется этим заниматься.