Как стоило догадаться, неудачно: от малейшего движения в голове будто бомба взорвалась, а потом меня так сильно повело, что пришлось поспешно рухнуть обратно на подушку, с проклятиями пережидая острейший приступ некстати возникшего головокружения. Блин. Черт бы побрал этих джамперов! Никогда в жизни больше не полезу на крышу… ну, в смысле, пока не поправлюсь, потому что испытанное мною ощущение свободного полета было до того дивным, что… короче, погорячилась я с обещаниями. Сильно, причем, погорячилась. Вот сейчас приду в себя, выздоровею, залечу свою многострадальную голову, отыщу того мерзавца, который бросил в нее камень, и…

Я внезапно вспомнила все свои злоключения и резко села.

— О-о-й! — пришлось тут же схватиться за виски и согнуться. — Вот же гадство! Почему ж ты так кружишься, зараза?!

— О, уже встала? — донесся откуда-то издалека незнакомый ласковый голос. Женский голос. Довольно низкий, можно даже сказать — грудной. Но приятный. Почти, как у бабушки Нелли. Когда она была жива, конечно. — Зачем же так рано? Еще полежать бы тебе, успокоиться…

Кто там со мной так мило возиться?

С трудом успокоив голову, я осторожно подняла взгляд. Правда, носа от коленок так и не отняла, отчего, наверное, смотрелась весьма забавно. Но в тот момент мне стало резко не до веселья, потому что я никак не ожидала обнаружить вокруг себя рыхлые земляные стены, устеленный старенькими циновками пол, колченогий табурет возле низенькой постели, тускло светящийся дверной проем и бойко протиснувшуюся в него пухлую старушку, держащую в руках глиняную плошку с еще дымящейся похлебкой.

То, что я не в городе, стало ясно сразу — землянок в Москве я пока еще не встречала. То, что это землянка, сомнений тоже не вызывало — ощущение легкой сырости, идущее от голых стен, связки сушеных трав под потолком, сам потолок (чересчур низкий, выполненный из покореженных временем досок) и льющийся от двери солнечный свет, слегка приглушенный старенькой занавеской, сами собой наводили на размышления. Да и внешний вид хозяйки (наверное, это все-таки хозяйка?) вызывал море вопросов. Причем, самый насущный из них вырвался у меня сам собой:

— Вы кто?

Старушка мягко улыбнулась и, поставив парующую миску на обнаружившийся неподалеку кособокий стол, присела возле постели. От нее шло удивительное ощущение покоя, какого-то домашнего уюта, семейной теплоты. Сразу возникало впечатление, что мы давно знакомы. А она, если и не была моей близкой родственницей, то, кажется, давным давно и очень хорошо меня знала. По крайней мере, брошенный из-под седых бровей лукавый взгляд был каким-то ласковым, немного снисходительным и поразительно знакомым.

На старушке, как я разглядела чуть позже, было надето старенькое серое платьице — потертое и отчаянно застиранное, но очень чистое и благоухающее лесными травами. Сверху виднелся тонкий передничек, наверняка завязанный сзади на крохотный бантик. Рукава подвернуты до локтей, открывая смуглую от загара, но все еще гладкую кожу рук. Белоснежные волосы на голове уложены в тугую кичку. На немолодом лице — ни грамма косметики, ни толики теней или туши, хотя столичные жительницы даже в магазин теперь не выходят без толстого слоя штукатурки. Само лицо круглое, румяное, с приятными морщинками в уголках глаз, а уж глаза… ой-ей, ни у кого я не видела таких блестящих глаз! Когда-то, наверное, синих, удивительной чистоты, бездонных, как море, а теперь слегка поблекших и словно бы выцветших от времени. Но мудрых, всепонимающих и исполненных какой-то странной внутренней силы.

— Кто вы? — у меня почему-то охрип голос.

Старушка ласково улыбнулась.

— Ешь, — подвинула она ко мне миску. Я, не глядя, послушно взяла и честно зачерпнула деревянной (!!) ложкой ароматное варево.