Я никогда не устану восхищаться, никогда не смогу насытиться его красотой.

— Я тебя люблю, — сказала я. — Пойдем пообедаем. Ты как? Будешь притворяться?

— Если ты уверена, что хочешь потратить на это деньги.

— Да, да, я хочу. Ведь завтра я получу свою тысячу.

— Признаться, — сказал он, — мне очень нравится вкус еды.

— В самом деле?

— Наверное, мне следует этого стыдиться.

— О, да, — сказала я. — Весьма предосудительно.

Мы будто на минуту обменялись ролями, репликами, манерой говорить. Он делал это играючи, а я еще только училась.

— Ты меня изменил, — сказала я. — И я благодарю Бога за это.

Мы пришли домой, и я вымыла голову. С тех пор, как мы начали работать, я почти не обращала на волосы внимания. Они слипались в комья, когда я красила и клеила, и становились очень густыми от сухих шампуней, потому что без сушилки сохли очень долго. Но в этот вечер я расщедрилась на радиатор. И когда волосы начали подсыхать, я увидела в разрисованном зеркале, среди зеленых холмов и тигровой листвы, сияющую гриву цвета белого пепла.

Мать что-то сделала не так. Или ошиблась машина, составлявшая схему цветосущности? Или естественный цвет с возрастом изменился сам? Должно быть так оно и есть, потому что…

— О-о, — произнесла я, гладя свои волосы, — они стали красивыми. Они никогда такими не были.

— А они ведь твои собственные, — добавил он.

Я надела одно из самых старых своих платьев, которое подарила мне Египтия, раньше его носила она. Деметра и я считали, что оно мне не идет, но я оставила его из-за ткани, которая становится то белой, то голубой, то бирюзовой, в зависимости от того, как падает свет. А сегодня оно отлично сидело, и я отважилась надеть куртку с павлинами, и она тоже прекрасно выглядела на мне. Я была стройной и высокой. А волосы излучали лунный свет. И я заплакала.

— Извини, я не знаю, с чего это вдруг…

— Знаешь, — сказал он и прижал меня к себе, так что я начала смеяться. — Бедная Деметра.

— Не понимаю.

— Если я скажу, что очень голоден, ты мне не поверишь?

— Нет. Говори, почему ты считаешь, что она бедная.

— Да ты и сама понимаешь. Посмотри на свои волосы и подумай, в чем тут дело.

Но я была опьянена и взбудоражена. Поэтому отбросила все мысли и заторопила его из дому, мы прошли по хорошо знакомым теперь улицам и на единственном в Южном Арборе частично действующем эскалаторе поднялись к платформе флаера.

Мы полетели в центр. Я не боялась, что кого-нибудь встречу. Может быть, даже хотела этого. В конце концов, кто меня знает? (И я забыла, что он сказал).

Когда мы сидели в Ханчер-Энд-Ансере и ели бифштексы и жареный картофель, нарезанный крошечными кусочками в виде звезд, я подумала: теперь мне можно позвонить им всем. Египтии, Кловису. Матери. Вино было красным. Оно подходило к его волосам, но это мало интересовало его, как и собственное обаяние.

Мы отправились домой пешком через весь город.

Ветер срывал с листьев последние листья, и они хрустели у нас под ногами. Улицы, прилегавшие к Олд-Ривер, опять были перекрыты, туда не пустят, пока не купишь пахучую кислородную маску — совершенно бесполезную возле контрольных ворот. Мы неторопливо прошли через Пэйшенс Мэйдель Бридж, хотя там висело объявление «Идите быстрее» и уличных артистов не было. Без всякой причины мы с ним вдруг начали петь дурацкие песни, которые сочиняли на ходу про зубастых рыб в багровой воде. Поймать одну для кошки — беда! рыба съела мою кошку — да! — достать для рыбы шкур — научить ее говорить «мур-мур» — ну, разве это не кошка, чего смеетесь? — Кошкорыба — важная персона.