Восторженные и одобрительные крики слились в негромкий гул.

— «О, но это же оскорбит нашего великого Тиберия», — сказал нам тот человек, — кричал Иасон. — А мы ему: «Раньше он всегда уважал наши законы». Представьте, изо дня в день мы были тверды, и все больше и больше мужчин и женщин приходило, чтобы присоединиться к нам. Представьте, сколько народу было в Кесарии! Во дворец правителя входили и выходили люди, относили наши прошения, и посланцев не успевали прогнать, как они возвращались и подавали прошения снова и снова, пока наконец правитель не был сыт ими по горло.

И все это время продолжали прибывать солдаты, они стояли на посту у всех ворот, у каждой двери и вдоль стен, которыми обнесен мощеный двор перед судейским местом.

Толпа взревела, не успел он договорить, однако Иасон жестом велел замолчать.

— Наконец, сидя во дворце перед огромной толпой, он объявил, что знамена не будут сняты. И сделал знак солдатам наступать на нас с оружием! Мечи были вытащены из ножен. Ножи взметнулись в воздух. Мы видели, что со всех сторон окружены его людьми, видели прямо перед собой свою смерть…

Он замолчал. И когда толпа забормотала, закричала и под конец взревела, снова жестом потребовал тишины.

— Но разве мы забыли совет наших старейшин? Разве нам надо было напоминать, что мы мирные люди? Надо было предупреждать, что от римских солдат зависит наша жизнь, сколько бы нас ни собралось?

Крики доносились со всех сторон.

— Мы бросились на землю, — крикнул Иасон. — Прямо на землю упали мы, склонили головы и обнажили шеи перед мечами — все до единого. Сотни сделали это, верно вам говорю. Тысячи. Мы обнажили шеи, все до единого, до последнего человека, бесстрашно и безмолвно, и те, кого оставили говорить, сказали правителю то, что он уже знал: что мы скорее умрем — все, до последнего человека, стоя вот здесь на коленях! — чем будем смотреть, как нарушают наши законы и попирают наши традиции.

Иасон сложил руки на груди и обвел толпу взглядом, пока звучали крики, перерастающие в общую песнь ликования. Кивая и улыбаясь, он помахал маленьким мальчикам, которые галдели у его скамьи. И Рувим стоял рядом, сияя от радости, как и Иасон.

Мой дядя Клеопа плакал, и плакал Иаков. Все мужчины плакали.

— И что же сделал великий римский правитель, глядя на такое представление? — продолжал выкрикивать Иасон. — При виде живого доказательства, что столько людей готовы отдать свою жизнь, защищая наши священные законы, он приказал солдатам убрать оружие, приставленное к нашим шеям, убрать все клинки, сверкающие на солнце здесь и там. «Они не умрут! — провозгласил он. — Не умрут благодаря их смирению! Я не пролью их кровь, ни единой капли! Подать сигнал. Пусть солдаты снимут знамена со стен их святого города!»

Раздались крики благодарности, радостные возгласы и молитвы. Люди опускались в траву на колени. Шум был такой сильный, что уже невозможно было услышать ни Иасона, ни Рувима, ни кого-либо еще.

Руки тянулись к небу, люди снова танцевали, зарыдали женщины, словно только сейчас смогли опуститься на землю и дать волю своим страхам, упав друг другу в объятия.

Рабби, который стоял у вершины холма рядом с Иасоном, склонил голову и начал молитву, однако мы не слышали его. Люди распевали благодарственные псалмы. Обрывки мелодий и молитв разносились вокруг.

Маленькая Мария рыдала на груди моего дяди Клеопы, своего свекра, Иаков обнимал жену, безмолвно целуя ее в лоб, пока слезы заливали ему лицо. Я притянул к себе Маленького Исаака, и Якима, и остальных детей-обожателей Авигеи, которые были сейчас с нами, хотя это означало, что ни Молчаливой Ханны, ни Авигеи здесь нет, они не пришли даже ради такого случая.