Все мы целовали друг друга. Передавали из рук в руки мехи с вином. Люди обсуждали, на что это было похоже и как все происходило, а Иасон и Рувим пытались выбраться из толпы, осажденные теми, кто желал узнать все подробности, хотя оба выглядели совершенно измотанными и готовыми упасть и заснуть, как только представится такая возможность.

Иосиф стиснул руки мне и Иакову. Наши братья и их жены образовали круг, маленькие дети стояли в середине. Мама обняла меня за плечи, прижавшись щекой к моей спине.

— «Не жертвы и не подношения желаешь Ты, Господь, — произнес Иосиф, — но ушей, открытых словам, какие Ты дал нам. К всесожжению Ты не благоволишь. И скажу я: „Вот он я, Твои заповеди мне написаны на скрижалях. В исполнении воли Твоей моя жизнь, мой Бог, Твой закон в сердце моем. Провозгласил я деяния Твои великому собранию…“»

Мы еще долго шли до дома.

На улице было полно гуляк, а люди все прибывали — они тоже взяли лошадей, чтобы ускорить трудный переход, — и мы слышали громкие крики тех, кто подъезжал к Назарету.

Вдруг с нами поравнялся Иасон. Сияющий, пахнущий вином, он положил руку на плечо Иакову.

— Твои мальчики вели себя прекрасно, они стояли с нами и были тверды, оба, Менахем и Шаби. Все мужчины вашего дома были тверды. Сила и Леви, само собой, я этого и ожидал, и маленький Шаби, и юный Клеопа, все…

И он пошел дальше, целуя Иакова, моих дядюшек, целуя воздетые в благословении руки Иосифа.

Мы дошли до ворот в наш двор, когда нас догнал Рувим из Каны, он хотел уйти от Иасона, но тот его не отпускал. Они передавали друг другу мех с вином и предложили его нам. Я отказался от вина.

— Почему ты не счастлив? — спросил меня Иасон.

— Мы счастливы, все мы счастливы, — возразил я. — Рувим, сколько лет, сколько зим. Войди в дом, отдохни немного.

— Нет, он идет ко мне, — сказал Иасон. — Мой дядя и слышать не хочет, что он ночует не у нас. Рувим, да что с тобой такое, не можешь же ты скакать в Кану прямо сейчас.

— Но я должен, Иасон, ты же знаешь, что я должен, — сказал Рувим.

Он обвел взглядом всех, собираясь уйти и кивая нам на прощание.

— Мой дед не видел меня два года, — сказал он.

Иосиф ответил кивком на кивок Рувима. Другие старики тоже закивали.

Иасон пожал плечами.

— Только не приходи ко мне завтра, — сказал он, — и не рассказывай печальную историю о том, как ты проснулся и обнаружил, что находишься… в великом городе Кане!

Молодежь вокруг засмеялась.

Рувим словно растворился в тени, среди тех, кто хотел похлопать Иасона по плечу и пожать ему руку, и всей этой суете не было конца.

Наконец, попрощавшись уже раз пятьдесят, мы отправились домой.

Старая Брурия ушла с собрания раньше, она раздула угли, и в воздухе стоял аромат горячей похлебки, густой и аппетитный.

Помогая Иосифу занять его место у стены, я увидел Молчаливую Ханну.

Среди общей суеты она стояла столбом, глядя на меня одного, как будто мимо нее не мелькали то и дело люди.

Она казалась усталой и постаревшей, по-настоящему старой, словно древняя старуха, худенькой, ссутулившейся. Она держалась за края своей накидки, стиснув руки в кулаки, словно висела на веревке над морем. Она отрицательно покачала головой. То был медленный, полный отчаяния жест.

— Ты отдала ей письмо? — спросил я. — Она прочитала?

На ее лице не было никакого выражения. Она сделала какой-то жест правой рукой, повторяя его снова и снова, как будто что-то писала по воздуху.

— Она передала письмо Авигее, — сказала мама.