Боги не умеют читать мысли. К такому заключению я пришел несколько лет назад. Их сверхъестественное понимание того, что творится в мозгах смертных, равно ученых и героев, основано скорее на отточенном умении подмечать игру лицевых мускулов, малейшие движения глаз и тому подобное. Да, но ведь я могу и ошибаться. Вдруг они все телепаты? Если так и если одному из олимпийцев взбрело на ум заглянуть в мой рассудок именно в тот миг прозрения на берегу, сразу после бурной сцены, которую закатили Ахиллес и Агамемнон… Тогда я покойник. Опять.

Мне доводилось видеть схолиастов, не угодивших Музе. На пятом году осады с нами работал один азиат из двадцать шестого века. Звали его необычно – Брастер Лин. Круглолицый весельчак, самый умный и проницательный из нас. Только и это его не спасло. Парня сгубила – в буквальном смысле – непочтительность к хозяйке. Помню, Парис и Менелай устроили поединок типа «победитель-получает-все». Исход единоборства должен был решить судьбу Илиона. Под ободрительные возгласы двух армий на поле сошлись троянский любовник Елены – настоящий красавец в золотых доспехах – и ее ахейский супруг, ужасный в своем стремлении быстрее покончить с этим делом. Но битву так и не засчитали. Едва Афродита заметила, что Париса хотят изрубить на корм червям, как спикировала вниз и унесла фаворита с поля сражения, прямиком в спальню Елены. Подобно каждому изнеженному либералу из любого века, в постели этот парень оказался удачливее, чем на войне. В общем, Брастер Лин позволил себе парочку вольностей при описании данного эпизода. Муза юмора не оценила: щелкнула пальцами – и миллиарды (или триллионы) послушных наноцитов разом вырвались из тела злосчастного схолиаста, будто громадная стая чокнутых нанолеммингов-самоубийц сиганула в пропасть. На наших глазах товарища разорвало на тысячу кровавых кусочков. Его голова покатилась под ноги остальным схолиастам, вытянувшимся по стойке «смирно»; на губах Брастера застыла кривая улыбка.

Это был серьезный урок, принятый всеми близко к сердцу. Никакого тенденциозного изложения материала, никаких шуточек над играми богов. Плата за иронию – смерть.

Муза наконец открывает глаза и смотрит на меня.

– Хокенберри, – произносит она тоном завзятого бюрократа, намеревающегося вышвырнуть на улицу конторского служащего средней руки, – как давно вы с нами?

Я понимаю, что вопрос риторический, но пообщайтесь с божеством, пусть даже такого мелкого пошиба, и вы тоже начнете отвечать на все вопросы.

– Девять лет, два месяца и восемнадцать дней, богиня.

Она кивает. Я самый старый из выживших схолиастов. Продержался дольше всех. И хозяйке это известно. Тогда к чему такое официальное признание моей долговечности? Может, это лирический пролог перед тем, как взбесятся наноциты?

Я всегда учил студентов, что муз было девять: Клио, Евтерпа, Талия, Эрато, Полигимния, Урания и Каллиопа. Каждая из дочерей Мнемозины, согласно поздней греческой традиции, получила в дар власть над каким-нибудь способом художественного выражения: игрой на флейте, к примеру, танцем, искусством рассказчика, героической песни… Однако за девять лет, два месяца и восемнадцать дней службы соглядатаем в долинах Илиона лично я видел и был представлен только одной музе – той, что сейчас возвышается за мраморным столом. Полагаю, это Каллиопа. Не сказать, чтобы мне очень нравился ее голос, противный и резкий, точно клаксон (а ведь calliope означает «сладкоголосая»). Зато на подчиненных он действует безотказно. Муза скажет: «лягушка» – и мы прыгаем.

– За мной, – бросает хозяйка, стремительно поднимаясь с места, и выходит из беломраморной залы через особую боковую дверь.

Я подскакиваю от неожиданности и бегу следом.

Рост у Музы божественный, более семи футов, а формы по человеческим меркам совершенные (хоть и не такие роскошные, как у той же Афродиты).