«Это тоже еда», — всегда говорила бабушка из большого города, которую мама не раз заставала врасплох в тот момент, когда она набивала мои карманы карамелью.

Налив полный стакан, мама вернулась и подала его гостье.

— Спасибо, — сказала мама Толика.

— Эти цыгане… — робко начала моя мама, не думая продолжать.

— Мы у них искали. Толика там нет. Они такие странные, но мы обошли весь их табор.

Да, цыгане и вправду странные люди. Зная, что им ничего не дадут, они все равно ходят и просят.

Однажды, улучив момент, я откликнулся на их просьбу. Увидев в окне трех цыганок, забредших в наш двор, я стащил из трюмо початую пачку сигарет «Шипка», позабытую каким-то гостем, и под предлогом проверить, накачаны ли шины велосипеда, выбежал на улицу.

В то лето жара словно поклялась задушить наш город. Самым уютным местом вне квартиры был подъезд, погруженный в вечный сумрак, не зависящий от времени суток. Но прохлада, пахнущая старым деревом, умиротворяла лишь на мгновение. Улица тут же слизывала с кожи аромат дерева и пропитывала ее запахом кленов. Зажмурившись, я выбежал и бросился вослед цыганкам, уходящим со двора с пустыми руками.

— Тетенька! — крикнул я женщине в цветастой юбке, которая последней покидала негостеприимную территорию. — Вам это нужно?

Я не был уверен, что цыганкам требуются сигареты, но думал, что у них, в конце концов, есть свои мужчины. Раз цыганки ходят по дворам и просят, следовательно, у их отцов, братьев и мужей дела обстоят не очень. Пусть эта цыганка передаст пачку кому-нибудь из них. Ей же не трудно это сделать.

Она присела и приняла сигареты, без удивления глядя на меня. Мое предложение застало ее в тот момент, когда маска жалобной мольбы сходила с ее лица. Я неприятно поразился этому процессу. Сейчас эта женщина уже ничем не вызывала жалости. Мне показалось, что в глазах ее промелькнула досада.

Если бы кто-то в этот момент попросил меня об этом, то я не сумел бы объяснить свое неприятное чувство. Где-то глубоко внутри себя я понимал, что просящий, страдающий человек после отказа может испытать отчаяние, разочарование, огорчение. Но он никогда не почувствует досаду.

Хрупкая, еще ни разу по большому счету не обманутая детская душа моя запротестовала. Я чувствовал, что нахожусь в центре процесса, недоступного моему пониманию, чувствовал, что непригоден для участия в нем. Однако передо мной были люди взрослые, и они этот процесс не останавливали. Легкое чувство суеты овладело мной. Точно такое же возникало при приближении любой чужой или бродячей собаки.

В этом состоянии недоверия, вполне проступившего сквозь мою искренность, я и услышал голос отца:

— Артур!

Он прозвучал за моей спиной. Видимо, отец стоял за воротами двора.

— До девяноста двух лет проживешь, мальчик, — торопливо, словно расплачиваясь за купленные пирожки из окна отходящего поезда, быстро проговорила цыганка. — Глаза у тебя ясные, но голову береги.

— Подойди ко мне, Артур. — Отец проявил настойчивость.

— Ай, не бойся за сына, красавец! — затараторила цыганка, поднимаясь и выпуская мою руку. — У кривого Егорки глаз шибко зоркий, одна беда — глядит не туда!

В следующий момент я почувствовал, как отец положил мне руку на плечо.

— Лучше дай маленькой девочке на хлеб, — предложила она ему.

Только сейчас я заметил, что из-за цветастых юбок цыганок выглядывала крохотная перепачканная мордочка. Я понял, что девочка стояла за оградой, когда цыганки входили просить.