Майданов сказал шокированно:

    – Нельзя быть таким экстремистом!

    – Почему?

    – Да просто нельзя! Некоторые вещи нельзя потому… что нельзя.

    Лютовой сказал твердо:

    – Эту грязь надо вымести из нашего народа, ибо грязь имеет обыкновение расползаться, пачкать других.

    – Нельзя, – повторил Майданов. – Вы – экстремист. Боремся с этим экстремизмом, боремся… а он откуда-то берется снова. Мне рассказывали, как недавно на центральной площади организованно прошло сжигание основного труда самого большого экстремиста… даже имя его не хочу произносить…

    Шершень поддержал серьезно:

    – И не надо, тьфу-тьфу, на ночь глядя… Мы все недавно видели демонстрацию слабости этого общества… да что там общества – всего так называемого западного мира! Западного – не по географии, а по ареалу признанных ценностей. В этот западный попадает не только Россия, мы вечно враскорячку, но и всякие там сингапуры или южнокореи. Мы видели, как сжигают книги, ибо в слабеющем западном мире уже запрещены ряд книг, ряд идей, ряд мыслей.

    Майданов вскинул брови, отшатнулся, донельзя шокированный:

    – Вы считаете это слабостью? А что же тогда сила?

    – Да, – отрезал Шершень. – Это слабость, что ведет к могиле. Запрещать надо убийства да грабежи, когда действие, направленное против вас, происходит так мгновенно, что не успеваешь уклониться от пули или ловкой руки карманника. Но пропаганда – это удар очень замедленного во времени действия! Здоровое государство… даже не государство, а само общество!.. должно либо тут же ответить еще более мощным ударом контрпропаганды и тем самым обезвредить яд, либо просто проигнорировать, как здоровый организм не замечает сквознячков…

    Майданов развел руками, забыв от волнения, что держит чашку, плеснул на пол, смутился.

    – Извините!.. Просто ваши слова столь чудовищны, что я уж и не знаю!.. Как это проигнорировать? Как это проигнорировать? Пропаганду фашизма проигнорировать?

    – А что, – сказал Лютовой злорадно, – слабо ответить?

    – Разве это не ответ?

    – Это уклонение от ответа, – объяснил Лютовой. – Неумение найти слова. Заткнуть оппоненту рот – разве это ответ? Это признание, что противник прав.

    – Ну уж, знаете ли!.. Вы говорите… вы говорите такие возмутительные вещи!.. Да и вообще черт знает что, извините!.. По-вашему выходит, что Гитлер… тьфу, произнес-таки это гадкое имя!.. что этот негодяй – интеллигент, труды которого сжигают гориллы?

    Шершень захохотал, разряжая напряжение.

    – Это не он, это вы сказали!

    Разрумянившаяся Анна Павловна внесла кипящий чайник. Слыша наш смех, она тоже улыбнулась слабым отраженным светом. Шершень вскочил, начал придвигать на край стола опустевшие чашки.

    – Я слышал, – сказал он, – что патриот – человек, который любит свою страну, зато граждан ее терпеть не может. Это верно?

    Майданов выставил перед собой белые ладони:

    – Это не ко мне, это к Лютовому!

    Бабурин провозгласил мощно:

    – Как патриот, заявляю: славяне были самым вольнолюбивым народом на свете! Их часто угоняли в рабство, но они и там не работали.