— Что же вы молчите, Павел Васильевич? — спрашивала его Прасковья Львовна, принимая вызывающую позу. — Вы недовольны? Вам мало этого?..

— Я?.. Что я хочу?.. — спрашивал Сажин в свою очередь и горько усмехнулся.

— О чем вы еще думаете?..

Он не понимал ее вопроса и смотрел куда-то в пространство.

— Думали ли вы о том, что нам, женщинам, некого любить?.. — говорила Прасковья Львовна, краснея от волнения. — Некого!.. В другом мы любим наше неудовлетворенное чувство, потому что в наши руки любимый человек поступает инвалидом… Женщина отдает все и получает плату стертой монетой, вышедшей из употребления. В этом — величайшее и непоправимое зло…

— Что же делать?..

— Ах, я сама не знаю…

Сажин отвернулся. Потом он быстро поднялся, как-то неловко сунул холодную руку своей собеседнице и, пошатываясь, как пьяный, вышел из комнаты. Прасковья Львовна проводила его глазами, пока Сажин дошел до угла — он шел с опущенной головой, какой-то расслабленной, колеблющейся походкой.

XXV

В злобинском доме происходила та скрытая семейная драма, какими полно наше тревожное время. Анна Ивановна наотрез объявила мужу, что жить с ним не будет и навсегда уходит из дому. Это известие сначала ошеломило Марфу Петровну, а потом она приняла сторону зятя и напала на дочь с особенным раскольничьим ожесточением и даже бросалась на нее с кулаками. Сам Куткевич пробовал несколько тонов: уговаривал жену, грозил ей и даже плакал.

— Понимаете ли вы, что я жить не могу больше с вами… — коротко объясняла Анна Ивановна. — У нас противоположные вкусы, потребности и мысли.

— Ты влюблена в кого-нибудь?.. — догадывался Куткевич…

— Это мое дело… В качестве оскорбленного мужа, вы можете меня стрелять, резать и водворять на место жительства этапным путем… Мы никогда не понимали друг друга и не поймем…

— Я тебя лишу наследства, — кричала Марфа Петровна.

— Мне ничего не нужно.

— Прокляну!

— Это дело ваше.

— Куда же ты уходишь?..

— Я?.. В народные учительницы.

За Анной Ивановной, конечно, следили, караулили ее каждый шаг и донимали по мелочам, но она была спокойна, как всегда, и только в крайних случаях запиралась на ключ в своей комнате или уходила к Прасковье Львовне. Имя Сажина скоро всплыло наружу и стало повторяться на все лады, особенно Марфой Петровной, которая впадала в какое-то бешеное состояние. Куткевич принял огорченный вид напрасной жертвы и запирался в своем кабинете, где, в качестве обиженного, напивался пьяным. К жене он стал относиться с затаенной злобой, хотя ел по-прежнему прекрасно. Вся эта комедия вызывала в душе Анны Ивановны гадливое чувство и органическое отвращение, которое не знает пощады. Она удивлялась самой себе, что могла жить в этой обстановке, где все — фальшь, ложь и обман.

— Мама, вы напрасно огорчаетесь, — говорила, она матери:- господин Куткевич останется с вами и будет полезен в ваших делах. Можете даже открыть ссудную кассу…

— И будем жить, а ты ступай к тому…

Завертывавший на минутку Пружинкин имел самый жалкий вид и покорно выслушивал ядовитую брань Марфы Петровны, сыпавшуюся на него градом. Улучив минутку, он шопотом докладывал Анне Ивановне:

— А Павел-то Васильевич все собираются куда-то… Книжки свои укладывают, бумаги сбирают, настоящее землетрясение.