Дмитрий Новиков — один из самых сильных, на мой вкус, современных прозаиков, автор нескольких пронзительных книг.

Причиной нашего разговора послужила моя давняя, иногда с веселой завистью, любовь к его великолепным рассказам, как минимум два из которых («Муха в янтаре», «Происхождение стиля») должны войти во все антологии русской прозы. Это, я говорю, причина для разговора. А поводом для разговора стало то, что Дмитрий Новиков стал лауреатом Пушкинской премии.

С чем мы его и поздравляем. Он заслужил, как никто иной. Именно Пушкинскую.

— Дима, чего ждешь от литературы в этом году? И от кого именно? Жива ли классическая литература — и наша, и западная?

— Жду литературы. Почему-то в первую очередь надежда на поколение, к которому условно и с большой степенью допущения относимся и ты, и я. Поколения, которое успело пожить в социализме, повариться в переходе, полно сил сейчас. Обязательно должны появиться сильные вещи. Очень радостно возвращение из кризиса Ильи Кочергина. Ира Мамаева — наверное, одна из последних и самых младших в этом поколении. Дальше придут

другие.

Пока жив человек, будет жива и литература. Лучшие, тревожащие душу книги будут драгоценным пластом оседать в классике. Так что все хорошо. Маленькие тиражи русских книг объясняются лишь отсутствием системы распространения и пропаганды литературы. Западную литературу сейчас читаю мало — мне интересно то, что происходит непосредственно у нас, в настоящее время.

— Кого из живых классиков уважаешь? С кем знаком? С кем хотел бы пообщаться — с живым или мертвым?

— Со всеми, с кем мечтал познакомиться, наверное, уже знаком. С тайным восторгом общаюсь с Владимиром Семеновичем Маканиным. Редкий душевный подъем вызвал чудесный Фазиль Абдулович Искандер. Интересно было пообщаться с Андреем Битовым. Забавно — с Евгением Евтушенко. Пронзительно — с Александром Кушнером. Запойно — с Андреем Волосом.

Из вечно живых повстречался бы с Бродским, но вряд ли бы он мной заинтересовался, а становиться в ряд мемуаристов было бы странно. С Сергеем Довлатовым хотелось бы уважительно загулять.

— Да, красивый список. Многое о тебе говорит… Итак, ты пишешь книги. Они, на твой взгляд, должны что — радовать, огорчать, заставлять думать?

— Не люблю слово «должны». Мы с ними (книгами) и так это делаем. Я много встречаюсь с читателями и знаю, что говорю, и говорю это без бахвальства и пафоса. Здорово, что важное, казалось бы, лишь тебе становится интересным и близким другим, незнакомым людям. Особенно чудесно встречаться с детьми — они понимают все гораздо быстрее и лучше взрослых. Так, в одной из школ вместо нудной и долгой дискуссии об употреблении в литературе нецензурной лексики была фраза в сочинении девочки Насти Сладкомедовой: «С помощью грубых слов и выражений автору удается заставить нас задуматься о вечных вопросах»… Я почувствовал себя в какой-то мере оправданным.

— Тогда я переформулирую, с твоего позволения. Что первично для тебя в твоем творчестве? Стиль, сюжет? Некие открытия сердца и разума, которыми ты хочешь поделиться?

— Первично все. Я не теоретик литературы, я ее практик. Настоящее, полет получается, по-моему, когда, не жалея себя, бросаешься в самые замысловатые тяготы жизни, выдерживаешь, выживаешь, любишь мучительно, снова умираешь — и в награду тебе может (не обязательно, не должно) даться свобода и пластика языка, которая пронесет тебя и читателя над землей. Недалеко и недолго. Стиль порождается болью. Технические же средства — всего лишь превратности метода.

— То есть литература — это всерьез? Смертельно?

— Литература — это смертельно, печеночно, душевно-больно и церебропатично. Аналогия с танцами: всем кажется, что танго — это милый танец безобидной любви.