День выдался теплый, и поэтому я сначала прошел в палестру; здесь желающие размяться поднимали тяжести и играли в разные игры. Обойдя группу стариков, которые, как всегда, устроившись в тени, следили за состязанием молодых, я вышел на солнечную сторону и подсел к компании оживленно беседующих молодых людей. Поглощенные разговором, они не обратили на меня никакого внимания.

- И ты взял у него деньги?

- Ну да, и не только я. Нас было около сотни.

- А потом?

- Мы и не подумали ходить на его лекции.

- И как он, рассердился?

- Конечно!

- А еще больше он, наверное, рассердился…

- Когда мы все как один вернулись к Либанию!

Историю, над которой они смеялись, передавали тогда в Никомедии из уст в уста. Дело в том, что Либанию не потребовалось и года, чтобы стать самым популярным учителем в городе. Несомненно, это привело в ярость его соперников-софистов, один из которых попытался переманить учеников Либания с помощью подкупа. Деньги они взяли, но продолжали ходить на лекции к полюбившемуся учителю. Поначалу все это казалось милой шуткой, однако разъяренный софист обратился в суд, где у него были друзья, и Либания под каким-то надуманным предлогом арестовали. К счастью, его вскоре выпустили.

Либаний: Находясь в заключении, я впервые осознал, насколько остро мы нуждаемся в тюремной реформе. За свою жизнь я немало написал на эту тему, и есть признаки того, что благодаря моим усилиям у народа Восточной Римской империи понемногу начинает пробуждаться совесть; по крайней мере, нашим правителям ныне известно, в каких невыносимых условиях содержатся заключенные. Я сам не подозревал, насколько ужасны наши тюрьмы, пока мне не пришлось познать это на собственном опыте. Правда, добиться улучшений стоит немалого труда, но, хотя многое свидетельствует об обратном, я не верю, будто жестокость присуща людям от рождения. Я полагаю, они просто как огня боятся каких-либо перемен. А теперь я позволю себе сделать небольшое отступление.

Может быть, тут все дело в возрасте? Как раз вчера у меня был об этом прелюбопытный разговор с одним моим старым другом и коллегой. Я спросил его, почему в последнее время всякий раз, когда я выступаю в городском сенате с речью, сенаторы начинают покашливать и о чем-то переговариваться между собой. Сознаю, что я не обладаю ораторским талантом, но все же и содержание, и форма моих речей - не сочтите это за нескромность - должны представлять определенный исторический интерес, ведь я - самый известный из здравствующих греческих писателей, да к тому же еще квестор, представляющий свой город перед государем. "Так почему же люди перестают слушать, как только я начинаю говорить? И после заседания, стоит мне подойти в аркаде к кому-нибудь из сенаторов и чиновников, как они тотчас обрывают разговор на полуслове и, вспомнив о каких-то срочных делах, удаляются, хотя совершенно очевидно, что все это вымысел?" - спросил я.

- Потому, старина, - только учти, ты сам напросился, - потому что ты превратился в старого зануду.

Я был потрясен до глубины души. Конечно, если всю жизнь читаешь лекции, это накладывает отпечаток и на твою повседневную речь, но такова участь большинства людей, которым приходится выступать перед большой аудиторией.

- И все же до сих пор мне казалось, что мои мысли представляют определенный интерес…

- Это сущая правда, так было всегда.

- Больший, нежели манера их изложения, хотя допускаю, что она несколько многословна.

- Ты просто чересчур серьезен.

- Разве можно быть излишне серьезным, когда речь идет о таких важных предметах?

- По всей видимости, антиохийцы на этот счет другого мнения.