Да, это были они, знаменитые мамелюки — не признающие законов, не ведающие страха, алчные, самоуверенные, бисексуальные, с юных лет обученные искусству верховой езды и брачным утехам — на изумление застывшая в развитии каста, несколько столетий тому назад истребившая воинов-крестоносцев, воспользовавшись их же численным и техническим преимуществом.

Вот они, великолепные в своих кашемировых тюрбанах, канареечно-желтых куртках-безрукавках, широких красных шальварах и богато расшитых сандалиях… Одни восседали на спинах горячих арабских скакунов, другие стояли, опираясь на медные стремена и зажимая поводья между зубами; кое-где поблескивали, взметнувшись над головами, кривые турецкие сабли или мушкеты в серебряной оправе и раздавались крики, подобные птичьим голосам в джунглях. Время от времени кто-нибудь из наиболее запальчивых предводителей с вызовом проезжал перед стройными рядами французов, поднимая тучи бронзовой пыли в лучах послеполуденного солнца… Лоснящиеся крупы коней, колыхание перьев белых цапель, полосатые куртки-безрукавки, витые шнуры… Бешеный галоп, крутой разворот — не различить, где человек, а где животное, развевается ткань… Потрясающее, сказочное зрелище настолько завораживало своим безумием, что долгое время Бонапарт просто не мог отдать приказа открыть огонь. Снова и снова он с кривой усмешкой озирал шеренги своих солдат: кто разделит его восторг исключительной красотой этой минуты, ее величием, опасностью, историчностью?.. Однако на бледных лицах лежала одна и та же печать ледяного страха и отчаянной решимости. Даже самые необстрелянные юнцы понимали, что созданы из очень хрупкого материала — из плоти и крови. В отличие от своего командующего каждый из них ощущал себя смертным и ничего не значащим в глазах провидения.

Уже через несколько часов все было кончено. Кавалеристы мамелюков опять и опять устремляли коней на французские дивизии, но каждый раз падали, подкошенные залпами картечи, выстрелами из мушкетов и кремневых ружей. Однако противник лишь больше свирепел и не желал сдаваться. Продолжая ползти по собственным еще теплым внутренностям, вражеские солдаты опустошали обоймы пистолетов и с пронзительным визгом рубили, кусались, царапались, точно дикие кошки. Раз или два какой-нибудь всадник сгоряча прорывался через передний фланг и углублялся в каре, где был разрублен на куски; плоть человеческая мешалась с алым соком и мякотью раздавленных арбузов.

Тысяча разъяренных мамелюков нашли свою смерть в тот день. Французы лишились примерно тридцати душ.

Над полем брани еще стелился густым туманом артиллерийский дым, когда победители принялись собирать с погибших богатую дань: бриллиантовые украшения, золотые слитки в зашитых карманах, нагруженные добром седельные вьюки, оружие в серебряной оправе… Те немногие, кому довелось уцелеть, отступили в охваченный паникой Каир и бежали оттуда вместе с перепуганными жителями.

С наступлением вечера Наполеон расположился в Гизе, в покинутом особняке одного из военных предводителей мамелюков. Утолив жажду несколькими бокалами шербета, главнокомандующий приказал поутру привести к нему шейхов Каира на допрос — и тут же уснул на мягком диване. Ночью штабной офицер разбудил его и сообщил, что город местами охвачен огнем. Бонапарт вышел на балкон и залюбовался далеким пожаром. Черные силуэты минаретов пронзали небо на фоне пляшущих языков пламени.

— Что же нам делать? — в большой тревоге спросил офицер.

— Это же произведение искусства, — промолвил Наполеон. — Насладимся им.

После чего обернулся и увидел, как засияли отраженным светом великие пирамиды.