Парламентеры не вернулись. Из-за крепостной стены вылетел мешок с головами. Еще там был кусок козьей шкуры с безграмотной надписью печатными иероглифами, которую модно было понять так: "Вы вси умрети нивернаи сабаки!"

Я отдал приказ атаковать. Орудия расположились полукругом и тремя рядами. Я обстреливал эту крепость целый день — двенадцать часов, в надежде, что найдется хоть одна трезвая голова, которая спустит боевое знамя и поднимет сигнал о сдаче. Полдня они огрызались. Их каменные снаряды не долетали даже до первой линии моих батарей. От ударов дрожала земля.

К вечеру я дал команду прекратить. Серик возбужденно уговаривал отпустить его на переговоры. Меня мучили сомнения. Я собирался послать предложение о сдаче в том же мешке, в котором получил головы моих солдат, а Серик летел к воротам крепости на своей рыжей лошадке. Лошадка вернулась через час, волоча за собой его труп. С этого момента бомбардировка крепости не прекращалась трое суток. И уже когда от нее осталась лишь гора дробленого камня, командиры орудий и вся прислуга пошли на приступ.

Да, мне хотелось отомстить за Серика… Я не произносил ритуальных фраз. Я — воин, а не мститель. Кто убил мальчишку? Какая мне разница? Я ждал, что уцелевшие защитники крепости выйдут в рукопашную… я шел с мечами в руках, мечтая изрубить в капусту любого, кто попытается оказать сопротивление, но не вышел никто. Мы принялись разбирать завалы, складывая трупы перед крепостью на лугу. Из взрослых мы насчитали семьдесят четыре старика и пятьдесят пять старух, семьсот женских трупов, остальные были мальчишки и девчонки не старше тринадцати-четырнадцати лет. Все были мертвы, а кто ранен, те кончали с жизнью на наших глазах, вспарывая себе животы с фанатичным блеском в глазах. Потом я узнал, что все они напились настойки дерева Каза. Боль не тревожила их, и разум оставил…

Мы нашли уцелевших десятилетних девочек и мальчиков с малышами и младенцами в подвалах, куда добрались к исходу третьих суток после обстрела. Я этого не видел. Меня связали и положили в обозе, отобрав при этом мечи и ножи. В тот день я плакал первый раз в жизни. Я проклинал себя и войну и Асахайских фанатиков… Друзья-офицеры напоили меня вусмерть… трупы закопали, детей обозом отправили в комиссию по перемещенным лицам. Помню, отрезвев немного, я стоял, тупо глядя на повозки с детьми… одна девочка из старших подбежала ко мне, плюнула и что-то гневно кричала, проклиная.

Добравшись до расположения командующего, я подал отчет, следом рапорт об отставке. Меня рвало при одном воспоминании о пережитой бойне.

Предводители агхазидов Асахи, узнав о гибели "горного гнезда" покончили с собой — точно также, вспоров себе животы. Война закончилась. Представителям асахи запрещено селиться обособленно и создавать места компактного проживания. Им запрещено также отправлять религиозные культы и обряды, противоречащие законам республики.

Однако, желая, видимо, сгладить вину перед малым народом, меня судили. Как военного преступника. Приговор прозвучал странно: "За невыполнение приказа, самовольное вступление в боевые действия без приказа руководства, использование имущества армии Рипена в личных целях: лишить бывшего майора Эленкорта званий и орденов, как опозорившего честь офицера и изгнать из страны".

Странно, ведь я к тому моменту уже два года был в отставке, но находился под домашним арестом. Приговор принял с равнодушием. Политика — грязное дело. Не менее грязное, чем война.

Учитывая, что никаких репрессий и задержаний ко мне не применили, наоборот — остракизм, я уехал в Лиду, куда меня пригласила сестра, и там занимался строительством плотин на реках. Строительство и гидротехнические установки — моя гражданская специальность.

После работы я традиционно шел в корчму, там обязательно находилась смазливенькая девица не отягощенная моралью.