Козырин послушался совета и пошел в райком.

Не раз про себя он проговаривал то, что скажет, готовил веские доводы, но, едва оказался в кабинете Воронихина, из головы все вылетело. Бормотал несусветицу. Воронихин не дослушал:

— Понял. Сейчас строится дом, как сдадут, будем решать. Но обещать ничего не могу — квартирный вопрос у нас стоит очень остро.

Глаза секретаря смотрели устало и скучно, в них словно было написано: знаешь, надоело, я всем говорю одно и то же. Козырин, глядя в его глаза, подумал: «Интересно, какой я сегодня по счету?» Встал со стула, с облегчением вышел из кабинета и направился на базу.

После обеда позвонил Кижеватов. Спросил, что ему сказали в райкоме, выслушал ответ, хмыкнул и строго напомнил, что Козырин сегодня ответственный за разгрузку вагонов на станции.

Козырин поехал на железную дорогу. В тупике стояли четыре вагона с мукой и с сахаром. Грузчики лежали под пыльными кустами и курили. Козырин подошел, спросил, почему не работают. В ответ ничего не услышал, грузчики на него даже не обратили внимания, продолжали курить и похохатывали, разговаривая о какой-то Нюрке. Козырин топтался как оплеванный и не знал, что ему делать. Один из грузчиков, широкоплечий мужик в майке, с синими от татуировок руками, сжалился, объяснил:

— Всё, начальник, отпахали. С ночи вкалывали, смена кончилась. Ищи бичей, может, согласятся.

Козырин сообразил, что нахрапом их не возьмешь. Стал уговаривать, но они его не слушали, даже мужик с татуировками отвернулся, удобней устроился на расстеленном пиджаке, собираясь поспать.

Козырин метнулся к вагонам. Они были раскрыты и доверху наполнены мешками. Хоть сам бери и таскай. От вагонов снова побежал к грузчикам. Стал объяснять, что за простой придется платить штраф, но его резко оборвали.

Совсем отчаявшись, позвонил Кижеватову. Тот сразу понял, в чем дело, и пообещал приехать. Ждать пришлось недолго. Кижеватов тяжело вылез из «газика», и правый бок машины приподнялся. Грузчики зашевелились. Да те ли это были грузчики? Вытаращив глаза, Козырин смотрел на них и не узнавал. Они приветливо здоровались с Кижеватовым, дружно хохотали над его шуточками, а сами незаметно косили взгляды на шофера, который вытаскивал из машины кастрюлю, хлеб, бутылки и стаканы. Кижеватов широким жестом пригласил грузчиков пообедать, сам присел рядом с ними, не переставал шутить и посмеивался вместе со всеми над той же Нюркой. Опустив глаза в землю, Козырин стоял в стороне, его никто не замечал.

Сразу после обеда грузчики рьяно взялись за работу. Шустро таскали мешки, и живая цепочка, не останавливаясь, двигалась в четком, размеренном темпе. Она не останавливалась до самого вечера, пока не опустели вагоны.

В препаршивом настроении возвращался тогда Козырин в контору. В председательском кабинете шторы наглухо закрывали, два окна, выходившие на центральную улицу поселка, и поэтому, наверное, особенно громко стукнула в тишине дверь. Кижеватов, нацепив на нос очки, читал бумаги, читал с таким сосредоточенным и напряженным лицом, словно тесал бревно.

— А-а, Козырин. Ну как?

Козырин не понял.

— Вагоны как, говорю. Не о твоем же настроении мне спрашивать. У меня на это, извини, друг, времени нет.

Услышав, что вагоны разгрузили, кивнул головой, хмыкнул.

— Иди отдыхай. И думай, думай, парень, как тебе дальше жить и работать.

Козырин ждал еще каких-то слов, но Кижеватов уже читал бумаги.

В этот вечер Козырин не стал ужинать, лежал на кровати, ворочался, пытался заснуть… Сосчитал до тысячи, поднялся и закурил. На переплетах оконной рамы лежала роса, на дороге зябко покачивался свет фонарей, и тени сосен ползали вправо-влево.