– Я все знаю, – отвечал Остап. – Я в таких университетах побывал, что тебе и не снилось. Кстати, это не халтура, а туфта. Эх, ты, поэт, даже русского языка не знаешь.

После получки Остап аккуратно засовывал деньги в задний карман и ласково похлопывал себя по заду. Деньги он называл ласкательным именем «тити‑мити». Начальству он постоянно жаловался на меркантильные затруднения, которые мешают расцвету его творческого потенциала, и просил прибавки. При этом он поддергивал штаны и говорил:

– Смотрите! Даже шкеры спадают…

И еще Остап жаловался, что от сотрудничества с политсоветником Чумкиным у него появилась язва желудка. Вместо лекарств Остап всегда держал на письменном столе большую бутыль с молоком. Как только Чумкин появлялся в дверях, Остап поспешно хватал свою бутыль и пил молоко прямо из горлышка.

– Оглоедов, что это вы там сосете? – спросил политсоветник.

– Это чтобы успокоить мою язву, – объяснял Остап. – Собственно говоря, я должен был бы попросить у вас специальную прибавку на молоко. Как на вредном производстве.

– Молокососы! – буркнул Чумкин. – Устроили мне здесь детскую комнату.

– Прошу не выражаться, – обиделся Серафим Аллилуев, – Я вам не мальчик.

– А кто же вы такой – девочка?

– Я и не мальчик, и не девочка.

– Знаем мы вас, поэтов, – желчно прошипел Чумкин. – Все вы недоделанные.

Когда за полйтсоветником закрылась дверь, Остап вздохнул:

– У него даже родная мать отравилась, когда он родился. А с женой они живут так: он на третьем этаже, а она на четвертом.

Если Давид Чумкин служил на радио «Свобода» в качестве чертополоха, а Остап Оглоедов в качестве бурьяна, то зато Серафим Аллилуев был настоящей ромашкой. Его бабушка, дочь раввина, сбежала из дома с беспутным монахом‑расстригой, чем заслужила себе всеобщее проклятие родни, долго еще посыпавшей голову пеплом. Отец Серафима был журналистом, атеистом, морфинистом и другом футуриста Маяковского.

Потом Маяковский покончил самоубийством, отец бесследно исчез во время Великой Чистки, а Серафим попал в беспризорники. Там он научился богемной жизни, перепробовал все виды наркотиков, затем заинтересовался спиритизмом.

– А ты духов видел? – спрашивали его.

– Конечно, – отвечал Серафим.Когда марафета нанюхаешься

– все увидишь.

Надо признать, что большой писатель Остап Оглоедов был большой только ростом. Зато маленький поэт Серафим Аллилуев хотя ростом и маленький, но поэтом он был настоящим. Черноволосый и черноглазый, с торчащим вперед острым носиком, он молился на поэзию Бориса Пастернака и считал себя его последователем.

– Пастернак и петрушка, – комментировал Остап Оглоедов.

Лучше всего Серафим писал свои стихи тогда, когда ему хуже всего жилось, когда он бегал по улицам, оборванный, голодный и холодный, или когда он проигрывался в пух и прах в карты, чем он потом долго хвастался. Он любил побеседовать в стихах с пустым местом или с разрушенным домом, или с засохшим деревом, или с возлюбленной, которой. не было. Если он описывал мост, то обязательно поломанный, или винтовку, которая не стреляет, или восторгался женщинами, которые его не любят. Но больше всего он любил унылый осенний дождичек, бегущий за ним вприпрыжку по тротуарам, и косые отсветы в грязи и лужах.

– Типичный декадентский скулеж, – комментировал Остап. – Декадентики‑импотентики. Мазохистики. Потому они и скулят.

Безупречные по форме, стихи Серафима были действительно немножко несозвучны эпохе социалистического реализма и их не печатали. Потому‑то он в конце концов и приземлился в качестве литературного негра в отделе скриптов.