Луиза и Джек ехали в кино. Это была идея Дори — «выбросить из головы все эти дела». Луиза спросила, какие такие дела она имеет в виду. Дори не объяснила, но была счастлива остаться с Билли. Луиза вела машину.

— Я видела, как они тебя задели.

— Я к таким людям не испытываю ничего, кроме презрения, — ответил Джек. — Он старался заставить меня чувствовать то же, что он, будто я один из них.

— Ты не такой, как они.

— А есть разница между наркоманом и алкоголиком?

— Разница есть между тобой и им.

— И еще одна вещь, которая заставляет меня ненавидеть его. У него было то, чего я так отчаянно хочу, но чего, знаю, мне никогда не видать. Вот отчего мне больно.

Оба молча смотрели на дорогу впереди. Секунду спустя она сняла одну руку с руля и погладила его по плечу.

— Знаю. Знаю.

Фильм оказался не бог весть. Уже на середине у Джека разыгралась мигрень. На экране мерцали дрожащие точки, словно кинопленка в проекторе того гляди расплавится или воспламенится. Он извинился и пошел в туалет. Потом не стал возвращаться в зал, а сидел в пустом фойе, пил кофе из пластиковой чашки и утирал пот со лба.

Луиза вышла, разыскивая его.

— Идем в зал. Не хочу портить тебе удовольствие.

— Нет. Фильм дрянь. Лучше в бар.

Они нашли бар, и после пары пива ему стало лучше. Они сидели на высоких табуретах, повернувшись друг к другу, колени их соприкасались. Подперев голову ладонью, шлифуя локтем стойку, они отражались друг в друге, как в зеркале. Они говорили о детстве. Бармен или кто другой, взглянув на них, принял бы их за влюбленных.

36

Джек попросил таксиста подождать его. Жгучий ветер хлестал безлюдную улицу, а ему пришлось долго держать палец на кнопке звонка. Чедберн как будто не собирался его впускать, однако Джек был настойчив. В конце концов дверь открылась, и Джек поднялся по сырой холодной лестнице. Но еще пришлось колотить в дверь на третьем этаже.

В комнате стоял острый запах дыма: марихуана и что-то еще. И вдобавок несло волком.

— Башли принес? — спросил Чедберн.

— Получишь, когда скажешь то, что мне нужно.

— Не будет денег, ничего не узнаешь. Покажи деньги.

Чедберн плыл. Зрачки выкатившихся и подергивающихся глаз сузились и были как обсидиановые бусинки. Оттенки и окончания слов вылетали из его речи и возвращались обратно, как стайки безумных птиц. Между гласными было тесно от смысла. Чедберн беспокойно двигался, царапая ногтями грудь.

Джек мельком показал свернутые в трубку деньги.

— Не получишь, пока не услышу всего.

Он сел на диван, устроился поудобней, демонстрируя, что намерен добиться своего.

— Бывший коп хочет услышать подробную историю. Натали, конечно. Ее историю. Все как есть, а ты выдержишь? Ори, когда напорешься на иглу, Джек.

Осторожней на диване, пошарь сперва. Эй, эй, не сядь на волчицу!

— Да, кстати, и о волчице тоже.

Чедберн хихикнул, выставил палец, коричневый от никотина.

— О ней ты узнаешь uno, ничего; due, все; tre поехали! Auribus teneo lupum, это рискованное путешествие. Древняя история о древней седой волчице, ужасной волчице, волчице-блуднице.

— Ты ведь так и не увидел Индиго, да? Не попал туда. Не приняли? Испугался волчицы?

— Пошел ты, Джек! Я нашел ту священную дыру. Смотрел в тот чертов окулус. Вошел в божественный предел.

— Ну да, конечно. Покажи-ка лучше ту дыру у тебя в голове. Ту, что показываешь девочкам.

Чедберн смятенно смотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Вот Натали, она перешла. Настоящая волчица. Настоящий Индиго.