Через густо обитые гвоздями двери вы попадаете в банкетный зал, на стенах которого висят портреты давно умерших Фремлингов — лица одних жестокие, других кроткие. Потолок — высокий, сводчатый; от длинного полированного стола исходит запах пчелиного воска и терпентина; родословное дерево над огромным камином простирает ветви во все стороны; в одном конце зала находится лестница, ведущая в часовню, а на другом — дверь.

В юные годы мне казалось, что все мы, жители деревни, как планеты, вращаемся вокруг ярко сияющего солнца, каким был Фремлинг.

Наш собственный дом, расположенный справа от церкви, был хаотичным и продувался насквозь. Я часто слышала, как говорили, что прогреть его стоит целого состояния. Конечно, по сравнению с Фремлингом, он был ничтожным, но действительно, даже если в гостиной был сильно растоплен камин и в кухне было достаточно тепло, подниматься зимой в верхние комнаты — все равно, что попадать за полярный круг. Мой отец не обращал внимания на это. Его мало интересовали все дела, так как сердце его принадлежало Древней Греции, а Александр Великий и Гомер были ему ближе, чем прихожане.

Я немного знала о своей матери, так как она умерла, когда мне было два месяца. Ее мне заменила Полли Грин, но произошло это позже, когда мне исполнилось два года и я впервые познакомилась с обычаями Фремлингов. Когда она появилась в нашей семье, ей было около двадцати восьми лет; она была вдовой и всегда мечтала иметь ребенка. Поэтому, заняв место моей матери, я стала для нее ребенком, которого она так желала иметь. Все оказалось прекрасно. Я любила Полли, и не было никаких сомнений, что Полли любила меня. В критические моменты я прибегала к ее помощи. Именно к Полли я обращалась за утешением, когда горячий рисовый пудинг опрокидывался мне на колени или когда я падала и обдирала ноги, когда ночью я видела во сне гоблинов и жестоких великанов. Я не могла представить себе жизни без Полли Грин.

К нам она приехала из Лондона — по ее мнению, самого лучшего из всех мест. «Погребла себя в деревне, все из-за тебя», — обычно говорила она. Когда я объясняла ей, что быть погребенным — значит быть в могиле, под землей, она, делая гримасу, отвечала: «Ну, можно сказать и так». Она с презрением относилась к деревне; «Здесь много полей и нечего делать. Мне нужен Лондон». И она начинала рассказывать об улицах города, где всегда «что-то происходит», о рынках, освещаемых ночью лигроиновыми фонарями, о прилавках, ломящихся от фруктов и овощей, старой одежды и «всего, о чем только можно подумать», о продавцах, зазывающих каждый на свой неповторимый манер. «В один прекрасный день я возьму тебя туда, и ты все сама увидишь».

Среди нас Полли была единственной, кто не испытывал большого уважения к леди Харриет. «Что она есть сама по себе? — часто удивлялась она. — Она ничем не отличается от всех нас. Единственное, что у нее есть, это титул перед именем».

Полли была бесстрашной. От нее нельзя было дождаться смиренных приседаний. Она не старалась прижиматься к ограде, когда проезжала карета, а крепко хватала меня за руку и решительно шла вперед, не глядя ни вправо, ни влево.

У Полли была сестра, которая вместе с мужем жила в Лондоне. «Бедная Эфф, — повторяла Полли. — Ее муж не бог весть что». Я никогда не слышала, чтобы Полли называла его иначе, чем «он» или «его». Казалось, что он недостоин иметь имя. Он был ленив и все дела возлагал на Эфф. Я говорила ей в день помолвки: «Если ты согласишься связать свою судьбу с ним, Эфф, ты хлебнешь горя через край». Но она не обратила на мои предостережения ни малейшего внимания".