Ну, я вообще-то не помню… — Я панически смотрю на Роджера. — Я бы лучше не говорил.
— Хочешь типа, чтоб я повторил вопрос, мужик? — спрашивает солист.
Я лишь парализованно смотрю на него, не в состоянии двинуться.
— Се ля жизнь, — наконец вздыхает солист.
— Капитан Бифхарт, «Ронеттки», анти-истэблишментские страсти, все такое, — жизнерадостно перечисляет Роджер. — Скажи мне, кто твой друг. — Лукаво хихикает, за ним хохочет, гавкает прямо, солист — это команда засмеяться остальным «ценникам».
— Отличные девчонки.
— Да, сэр, — льстиво и монотонно говорит один. — Ни бельмеса не смыслят по-американски, но ебутся, как кролики.
— Смыслишь? — обращается солист к сидящей рядом девчонке. — Хорошо ебешься, сука? — спрашивает он и кивает с выражением глубокой искренности на лице. Девушка разглядывает лицо, видит кивок, улыбку и улыбается в ответ беспокойно и невинно, кивает, и все гогочут.
Солист, кивая и улыбаясь, обращается к другой:
— Нехило отсасываешь, а? Любишь, когда я жирным, кожистым хуем тебя по лицу бью, сука ебанутая?
Девушка кивает, улыбается, оборачивается к другой, и вся группа смеется, Роджер смеется, и японки смеются. Я смеюсь, снимаю наконец очки, чуть расслабляюсь. Наступает тишина, и каждый из нас на минуту предоставлен собственным тревогам. Роджер советует ребятам заказать чего-нибудь выпить. Японки хихикают, поправляют розовые ботиночки, солист косится на мою забинтованную руку, и в этой наивной кривой улыбке, в дымке фотосессии, в гостинице Сан-Франциско, в бесчисленных долларах, в следующих десяти месяцах я вижу себя.
— Что? — переспрашивает Роджер. — Ты бормочешь.
— Я туда не хочу.
— Потому что что? — Роджер разговаривает, будто с ребенком.
— Мне нехорошо. — Я таращусь на себя в зеркало. Толку ноль.
— Вот не надо. Ты сегодня прямо излучаешь оптимизм.
— Ага, а ты, блядь, на днях станешь Мистер Конгениальность, — ворчу я. Потом успокаиваюсь: — Зови Дика.
— Кого звать дико? — спрашивает он, но, видя, что я на него сейчас наброшусь, уступает: — Шучу.
Роджер куда-то звонит, через десять минут кто-то во что-то заворачивает мне руку, двигает по вене, затем покалывание, витамины — опа! — меня заливает странное тепло, оно выгоняет холод, сначала быстро, потом медленнее, ох-х, ага.
Роджер садится на диванчик и говорит:
— Больше фанаток не бей, понял? Слышишь меня? Хватит.
— Ох, блин, — говорю я. — Им… по кайфу. Им по кайфу меня баловать. Я им даю себя… баловать.
— Просто угомонись. Слышишь?
— Ох, отец, чтоб тебя, отец, я и дальше буду.
— Что ты сказал?
— Отец, я Брайан…
— Я знаю, кто ты, — перебивает Роджер. — Ты — тот самый омерзительный мудак, который за прошлое турне избил трех девчонок, а одной при этом угрожал мясницким ножом. Мы этим девчонкам по сей день платим. Помнишь сучку из Миссури?
— Миссури? — хихикаю я.
— Которую ты чуть не убил? Припоминаешь?
— Нет.
— Мы от нее до сих пор откупаемся и от адвокатов ее дерьмовых…
— Ты, мужик, давишь, а когда ты давишь… тебе… ну… лучше бы меня оставить.
— Ты помнишь, что ты тогда навалял?
— Отец, не зависай на прошлом.
— Ты знаешь, сколько мы до сих пор платим этой сучке каждый, блядь, месяц?
— Оставь меня в покое, — шепчу я. |