– У нас тоже кино бывает, – угрюмо сказала Инга.

– Ха! Звук хриплый, экран с носовой платок. Да ведь дело не в кино. Что я здесь буду делать? Не пробковую же кору драть?!

– Счетоводом в артель пойдешь, – убеждала глухо Инга.

– В помощники к Семенову, что ли?

– Да, к дяде Васе.

– Он моих способностей не поймет – человек он старый, слепой.

– Он зимой на медведя ходит…

– Вот в медведях он разбирается, а в дебете нисколько. Да у него всего-то на счету тысяч пятнадцать, наверно.

– На отчетном собрании он говорил – триста тысяч.

– Мало ли что говорил он! – протянул Канчуга. – Да хоть бы и было, все равно продукт не тот: шкуры да панты. Скукота!

– А ты бы попросился, – не унималась Инга.

– Да я и просился, должности счетовода нет в артели – только один бухгалтер.

Инга тяжело вздохнула и умолкла.

– А ты не горюй, – начал уговаривать ее Илья. – Вот приедем в город – я поступлю заведующим складом… Будем ходить в парк на танцы. На пляже тоже хорошо… народу много.

– Никуда я не поеду, и ты не поедешь… В артели работать будем, – оборвала его Инга.

– Кабанов вонючих стрелять? Я?! – Илья захохотал заливчатым едким смехом.

– Ты обманул меня, обманул… – прерывисто начала Инга и вдруг зарыдала. – Мы с тобой были, как жених и невеста. Люди знают… Что мне теперь делать?

– Поедем со мной, поженимся. Что плакать? – равнодушно сказал Илья.

– Куда? Куда поедем-то? В город на камнях спать? Пыль глотать? Чего я там делать буду? Полы мыть? А ты кому нужен? Так для тебя и берегут склад! Дядя Вася в помощники и то не взял тебя… Думаешь, я не знаю, что он сказал тебе? Ты, говорит, таблицу умножения выучи, счетовод! Кто ж тебя заведующим поставит? – Инга выговаривала последние слова с гневом и болью.

Это обозлило Канчугу.

– Ну вот что, понимаешь! Ты мне грубую мораль не читай. Хочешь – уходи! Я плот подгоню к берегу, – предложил Илья.

– Ты меня не любишь? – глухо спросила Инга.

– Зачем такой глупый вопрос? Любовь, когда все понятно…

Инга молча встала и пошла прочь на носовую секцию плота, где сидел Сусан.

Мы подплывали к подножью обрывистой сопки. Огромная отвесная скала проглотила солнце, и ее зубчатая в гольцах вершина засветилась, точно бронзовая… Мы сразу будто окунулись в родниковую прохладу. Здесь, под скалой, все стало как-то тише, наполнилось таинственной строгостью. Не слышно было ни шелеста ветвей, ни стрекота кузнечиков, доносившегося ранее с берега; даже река умолкла, затаилась под скалой, словно боясь нарушить эту торжественную тишину. Лишь одинокая ворона, летевшая над нашим плотом вровень с вершиной скалы, глупо каркнула, и неожиданно гулкое эхо ударилось об уступы, поросшие мелким березняком.

Канчуга встал, заложил пальцы в рот и свистнул – в воздухе долго носился, постепенно угасая, тонкий режущий звук. Инга, сидевшая возле самой воды, даже не шелохнулась. Она свернулась в клубочек и казалась теперь совсем маленькой, ее змеистые волосы доставали до плота. Глядя на ее сгорбленную фигурку, я почти физически ощущал тяжесть горя, неожиданно навалившегося на нее. Мне хотелось помочь ей, но я понимал, что мои советы и даже разговоры с ней в эту минуту были совершенно неуместны.