Вы знали, что этот обряд не одобрен Объединенной Церковью? — знаю — тогда зачем? — Фома просил — но вы ведь знали, что, взяв на себя неизвестные вам грехи, вы не сможете не только отмолить их, но даже и получить отпущение? — знали — не ерничайте — и в мыслях не было — но вы ведь погубили душу — это мое дело, свобода совести, знаете ли…

— Ладно, — тяжело вздохнул отец Жозеф. — Это действительно ваш выбор, поясните нам тогда, отчего это Бездна… Служба Спасения спасала вам жизнь? Наши врачи, осмотрев вас, пришли к выводу, что курс лечения, полученный вами, по цене в несколько раз перекрывает ваше годовое жалованье, а, кроме того, помощь вообще не могла быть оказана Службой Спасения без подписания Договора с передачей прав на вашу душу…

— Ну не знаю я! — выкрикнул Иван. — Не знаю! Я Договора не подписывал. Иначе от меня несло бы серой, как все присутствующие прекрасно знают. А от меня сейчас разит разве что сероводородом, но это не от того, что я предался, а от злости и хренового питания в изоляторе.

— Неуважение к комиссии только отягчает вашу участь, — проблеял один из дознавателей, молодой и тщедушный новичок, появившийся в Иерусалиме всего месяц назад.

На него все посмотрели с жалостью, и тот густо покраснел, сообразив, что человек, обреченный на Бездну, да еще без всяких льгот и договорных обязательств, может плевать на любую комиссию с самой высокой колокольни.

Все, собравшиеся в помещении, помолчали пару минут.

Разговор явно зашел в тупик, придать ему новое развитие могли только пытки, но приступать к ним вот так сразу, после вежливого шестичасового разговора было как-то не с руки.

— Да, — сказал отец Жозеф. — Вы поставили меня в неловкое положение…

— Побойтесь Бога! — воскликнул Иван Александров и протянул к инквизитору руки ладонями вверх. — Мои руки чисты, я к вам не прикасался и ни в какие положения не ставил. Если у вас возникло какое-то особое положение, то тут я не виноват и участия в этом не принимал.

Это уже было прямое оскорбление. Все опустили глаза, а отец Жозеф возвел их горе. Его губы беззвучно зашевелились, инквизитор молился. Или матерился, пытаясь удержать себя в руках.

А может, совмещал ругань с молитвой, бог его знает, Иван не умел читать по губам.

Отец Серафим встал со своего места, подошел к Ивану и влепил подзатыльник. В ушах Александрова зазвенело.

— Я могу поговорить с этим идиотом один на один? — спросил Шестикрылый, ни к кому лично не обращаясь.

Все торопливо вскочили и направились к выходу, старательно обходя Ивана взглядами. Только Рыков подмигнул ему, проходя мимо.

Пошел ты в задницу, подумал Иван, со своей поддержкой. Ни хрена ты не можешь сделать и поддержать. Ни хрена. Хоть сто раз подмигни, все будет так, как скажет Объединенная Инквизиция, и ты проголосуешь за это решение, не раздумывая. А придешь домой, достанешь из холодильника бутылку, выжрешь ее содержимое, чтобы потом иметь возможность сказать себе самому, что так тошнит тебя от выпитого, а не от осознания собственного бессилия.

— Посекретничать хотели, святой отец? — спросил Иван, когда члены комиссии вышли. — Так вынужден напомнить, что все в комнате для заседаний пишется на аппаратуру. Будете продолжать побои — делайте мужественное лицо. И улыбайтесь.

Удар у Шестикрылого, как оказалось, был поставлен неплохо. На твердую четверку. Александров слетел со стула и здорово приложился головой об пол.

— Браво, — сказал Иван. — Я вот сейчас встану и подставлю другую щеку… Полежу минутку и обязательно подставлю. Вы не расслабляйтесь, я быстро…

— Быстро он, — пробормотал отец Серафим, наклонился и рывком поставил Ивана на ноги.