Изменить размер шрифта - +
Конечно,

вальдесовы подручники тут слонялись, вынюхивали, не развелось ли среди нас какой-нито ереси. Да только что с нас, олухов деревенских взять?

Какая у нас ересь, ежели мы и читать-то не умеем? Обложили нас новым налогом да отстали.

Короче говоря, жизнь вроде бы по-новому налаживаться начала, да возьми и случись этот самый Черный День. Потемнело все сверху, как сейчас

помню, – Трюфель ткнул пальцем в небо, – снег посреди лета повалил, – да такой буран, хуже чем зимой. Зверье всякое из лесу побежало на

поля, повытоптали все посевы. Птицы замертво начали с неба падать. А люди словно с ума посходили – кто в бешенство впал и начал на всех с

кулаками бросаться, кто память потерял, в поле поплелся, да так там и замерз. Ну да что там говорить, – парень помрачнел лицом, – тот был

еще денечек, думали, не переживем его.

– С ума, значит, все посходили?

– Ага. Мы ж привыкли все время слушать Госпожу. Как неприятность какая случилась – позови Госпожу, и она добрый совет даст. А тут вдруг все

люди, как один, слышать голос Госпожи перестали. Не могу рассказать, до чего неприятно это для нас было. Все равно как половину своего

разума потерять. Кое-кто говорит у нас, что в этот день Госпожа Дум померла, потому как мы, Дальние, с того дня ее вовсе слышать перестали.

Только я думаю, что все это сущая ерунда. Ведь горожане-то ее слышат, да и Ближние крестьяне слышат, только тихо, а значиться, жива она. По

моему разумению, в этот день случилось какое-то большое колдовство. Большое и жутко недоброе.

– Ну а дальше что?

– Ну что дальше? – Трюфель развел руками. – Все ж-таки пережили мы это гиблое лето. Неурожай, конечно, большой вышел, народу много

перемерло, а нового не народилось взамен умершего, как то всегда бывало. Но пережили. И к порядкам новым начали привыкать – вернее, к

беспорядкам. Раньше ведь как было – из года в год одно и то же. Сколько человек в деревне померло, столько же и родилось. Сколько оленей в

лесу добыли, столько же и снова появится. Пшеница завсегда к Житной неделе поспевала, а ячмень – к Заячьему дню. Дрова заготавливали в лесу

в восьмой месяц, и в это время зверье на людей никогда не кидалось. Из века в век так было, и сомневаться в этом в голову никому не

приходило. Потому что так было заведено Госпожой и записано в Книге Дум. А тут вдруг все пошло поперек обычая. Погода словно взбесилась,

рыба в речке стала горькой на вкус, пшеница стала ветвиться на манер кустов – ажно молотить страшно. Лес испортился – не сразу, конечно,

только с каждым разом стало все опаснее соваться туда – такие нечисти стали появляться, что этот мясоверт по сравнению с ними мухой

покажется. – Трюф погрозил опасно притихшему лесу кулаком. – И аррастра эта тогда же появилась. Сперва она просто новым сорняком была в

хлебах – наподобие цикория. А потом, глядишь, в поля собралась, тогда мы и углядели, что цветочки эти ползать могут. Тут-то мы ее аррастрой

и прозвали, "ползучкой", значиться. Ну, боролися мы с ней кто как мог. Выпалывали с корнями. Скоту пробовали давать – так он от этой травки

как чумной становился. Начали мы тогда аррастру в кучи сваливать да жечь. Так что ты думаешь – так нам это занятие понравилось, что вся

деревня работу забросила, и только жгла аррастру. Потому как если в арастровом дыму постоять, настроение такое хорошее становилось, что

лучше не бывает. Кажется тогда, что все вокруг добро-волшебное, и легкость в теле необнакновенная появляется, и бабенки все вдруг такие

хорошенькие становятся, что хочется немедленно поиметь всех сразу.
Быстрый переход