— Во сне я находился в Берлине. Пришел Зисенштайн проведать меня. Ведь ты знакома с Зисенштайном? В те дни он только вернулся из Африки. Я рад ему всякий раз, когда он навещает меня — он приносит с собой запах дальних пространств, о которых я мечтал в детстве. Но в тот день я не радовался. Быть может потому, что появился он утром, в то время, когда я люблю оставаться наедине с собой, или потому, что во сне мы не всегда рады тем, кому рады наяву.

И еще другой пришел с ним, молодой человек, который стал мне ненавистен как только вошел. Он вел себя так, как если бы разделял с Зисенштайном невзгоды всех его странствий. Из уважения к Зисенштайну я был любезен с его спутником…

— Ты слушаешь?

— Я слушаю, — ответила Тони шепотом, опасаясь, как бы ее голос не прервал его рассказ.

Гартман продолжал:

…Осмотрев мое жилье, Зисенштайн говорит:

— Найти бы мне такую славную квартиру, я бы снял. Я собираюсь здесь задержаться и устал от отелей.

Я отвечаю ему, что слышал о превосходной квартирe в Шарлоттенбурге:

— Ведь ты можешь ее снять.

А он говорит:

— Раз так, отправимся туда.

Я прошу его подождать, пока я не позвоню сначала. А он говорит:

— Нет, напротив, пойдем немедленно.

И я пошел с ним.

Тони пошевелилась. Гартман продолжал:

— Когда мы прибыли туда, мы не застали хозяйки дома. Мне захотелось упрекнуть его за нетерпеливость и спешку, но я сдержал себя, потому что был рассержен и опасался сказать лишнее.

Спутник Зисенштайна потребовал от служанки, чтобы та немедленно отправилась за хозяйкой. Служанка смотрела на него с подозрением, а может быть, смотрела просто так, но я в своей ненависти к нему вообразил, что она в чем-то подозревает его.

Не успела служанка уйти, как вошла хозяйка дома. Смуглая, не молодая и не старая, то ли маленькая, то ли низкорослая, глаза какие-то болезненные, одна нога короче, но при этом она не выглядит калекой. Наоборот, кажется, что она не идет, а танцует. И скрытое веселье мерцает на ее губах, что-то вроде затаенной эротической радости, словом — дева радости…

Гартман знал, что Тони напряженно слушает, но спросил все же:

— Ты слушаешь, Тони?

И продолжал рассказывать:

— Комнаты, которые она нам показала, были хороши, но Зисенштайну они не понравились, и он говорит мне: «Не советовал бы тебе снимать эту квартиру. Ведь приближается зимнее время, а здесь нет печки».

Я смотрю на него с изумлением: кто собирается снимать квартиру — я или он? Мне-то зачем: у меня прекрасная квартира, я ею доволен и не хочу менять на другую. Зисенштайн же настаивает на своем и повторяет:

— Дом без печки! Дом без печки! Я не советую тебе снимать здесь.

Хозяйка квартиры говорит:

— Но ведь здесь есть печка.

Зисенштайн парирует:

— Где она, печка-то? В спальне! А как с кабинетом? Госпожа, ведь это сплошное стекло! Ты ищешь себе дом для жилья или подзорную трубу, чтобы рассматривать в нее замерзших птиц?

Его слова убеждают меня настолько, что мороз проходит по моей коже. Я оглядываюсь и вижу, что в кабинете множество окон. Киваю головой и говорю: «Так-то…»

Уставилась на меня болезноглазая чарующим взглядом и вся распрямилась в танце. Отворачиваюсь я от нее и думаю: «Что делать, как спастись от стужи?» Кожа на мне вся съежилась. И тогда я проснулся и увидел, что одеяло сползло с постели…

Как только завершил Гартман рассказ о своем сне, ему показалось, что не следовало рассказывать, но вместе с тем он испытал облегчение. Дабы разрешить противоречие, он сказал насмешливо:

— Хорошенькую историю рассказал я тебе! По правде говоря, не стоило рассказывать.