Я закричал человеку на балконе: «Прыгай вниз! Прыгай вниз!» — но он не услышал или побоялся прыгать. И тогда я решил, что поднимусь наверх и столкну его сам.

Дичайшая блажь.

Подняться, цепляясь за всевозможные выступающие детали балконов — для меня не составило бы труда, но все эти трубы и решётки оказались горячими и продолжали нагреваться. Я подумал, что действовать нужно как можно быстрее; снизу меня заметили только этаже на четвертом — и закричали: «Сумасшедший! Возвращайся!» Из окон тянуло, как из печи. Я ускорился, насколько смог — мне было дико страшно и как-то… странно. Будто я был виноват в этом пожаре, в этих людях, зажарившихся живьём просто так, ни для чего, ради амбиций таких, как Дерек. Будто я мог вернуть Бонифатио, вернуть Дью и вернуть в этот обезумевший мир хоть каплю здравого смысла.

Будто я виноват в том, что я есть.

Я подтянулся и махнул через чугунную решётку балкона. И увидел, что человек — молодая женщина с детёнышем. С очень маленьким, ещё совсем бессмысленным детёнышем, в том возрасте, когда они едят только молоко.

Она не прыгала, потому что убила бы своего детёныша.

— Надо вниз, — сказал я.

Девка расстегнула ремешки, на которых детёныш удерживался у её груди, и стала совать его мне в руки, всхлипывая и бормоча:

— Только ты скорей! Скорей!

Она хотела, чтобы я унёс отсюда это создание, которое ещё ровно ничего не понимает, а на себя махнула рукой. И я понял, что не собираюсь сталкивать её вниз.

— Привяжи его к себе, — сказал я. — А сама — держись.

Она перевесила младенца за спину — он тут же пронзительно завопил — и я закинул на свою шею её сцепленные руки.

— Разожмёшь пальцы — разобьётесь оба, — сказал я.

Кажется, она поняла. И я стал спускаться.

Она была довольно тяжёлой, но я рассчитан на то, чтобы, в случае необходимости, спрятать на дереве труп взрослого человеческого мужчины. Серьёзную проблему составлял огонь, а не вес людей и не координация движений. Дом полыхал факелом; пламя вырывалось из окон, все металлические решётки и трубы раскалились — и я цеплялся за горячее, чувствуя, как мои ладони едва не прикипают к железу. Самым умным было бы плюнуть на всё и прыгнуть вниз — и я убил бы девку с её младенцем, чья мизерная жизнь была ей дороже собственной.

Но я до такой степени не хотел убивать её или её потомство, что скулил от ожогов, как животное, но карабкался дальше, ускоряя и ускоряя движения. Спрыгнул вниз, когда уже был уверен, что удержусь на ногах. Кажется, со второго этажа.

Девка рыдала и целовала меня — отвратительный обычай стада, но у меня не было сил отмахнуться. Она обслюнявила меня, как щенок, её детёныш орал, а я стоял, протянув руки ладонями вверх, и чувствовал только боль и тошнотворный запах горелого — мои волосы и одежда, кажется, тлели, а лицом я всё ещё чувствовал жар, и кожа саднила от её поцелуев.

Люди, стоявшие вокруг, дотрагивались до меня и рассказывали, как я хорош, пока маленькая старая женщина, сильно пахнущая аптечной химией и одетая в комбинезон медика, не растолкала всех и не взяла меня за локоть.

— Милый, — сказала она, — пойдём-ка, я взгляну на твои бедные руки. Ты сжёг их глубже, чем думают все эти обалдуи.

— Не надо меня трогать, — сказал я. — Это пройдёт.

— Конечно, пройдёт, — сказала старуха. — Потом.

В её голосе было нечто, заставляющее повиноваться людей — и я, почему-то, пошёл к микроавтобусу медицинской миссии Союза Справедливых.

Потом я сидел в микроавтобусе, с марлей, пропитанной эфирным маслом, на ладонях, ждал, когда восстановится моя сожжённая кожа, и наблюдал, как старуха — её называли Мать Нази — командует медиками.